Ярославская областная ежедневная газета Северный Край, вторник, 25 марта 2008
Адрес статьи: http://www.sevkray.ru/news/3/12076/

Умейте домолчаться до стихов

рубрика: Культура
Автор: Юлиан НАДЕЖДИН

Во студенчестве любили мы назначить свидание сокурсницам – где? – «у синих глаз». Далеко не каждый знал, откуда цитата. Обладатели захватанных копий всего текста могли где-нибудь в укромном углу, набрав в грудь побольше воздуха, выпалить: «Назначь мне свиданье на этом свете, назначь мне свиданье в двадцатом столетье, мне трудно дышать без твоей любви», с обжигающими строками о давнем «первом свидании тайном» и с такой концовкой: «Мне трудно дышать, я молю о спасенье... Хотя бы в последний мой смертный час, назначь мне свиданье у синих глаз».


АХМАТОВА ЗВАЛА ЕЁ «МОЯ МАРУСЯ»

Известно было, что подпольного автора зовут Мария Петровых (завтра – её 100-летняя годовщина), и что она сиживала на тех же самых скамейках во дворе на Моховой, ходила по тем же самым лестницам, что и мы, экстерном закончила филфак МГУ. И только самые дотошные среди нас располагали секретными данными о том, что ярославская провинциалка Мария семнадцатилетней девчонкой рыдала над гробом Есенина, что в неё безответно влюблён был Мандельштам, что стихи Марии хвалил Пастернак, желая ей «большей смелости», что Мария ещё в конце 20-х годов набралась духу явиться в Фонтанный дом к Ахматовой, они с тех пор подружились, и Ахматова называла её не иначе как «моя Маруся».

Но в подробностях выяснилось это лишь чуть ли не полвека спустя, когда стали выходить книги Марии Петровых, её имя попало в литературную энциклопедию. Но почему, даже учась в Москве (во времена «оттепели»!) мы о ней так мало знали, а стихов её не найти было и в «самиздате»?

А на что другое, собственно, можно было рассчитывать человеку из дружеского окружения Мандельштама, Пастернака, Ахматовой? Ясно же: мрачная тень их опалы лежит и на судьбе Марии Петровых. Но тут, согласитесь, важны детали.

Что такое негласная опала, ей и самой, видимо, дали понять ещё в молодости. Только очень наивный человек мог думать, что её лирику не читали на Лубянке. Ещё тридцатилетней в стихе, датированном 1938 – 1942 годами «Есть много страшного на свете», она чёрным по белому напишет: «Проклятье родины моей – тюрьма». «Без оглядки не ступить ни шагу», – это год тридцать девятый, – «Хватит ли отваги на отвагу? Диво ль, что не громки мы, не прытки. Нас кругом подстерегали пытки».

«Подстерегали» в прошедшем времени – не конспирация. Знает же, не дадут поговорить нормально, навырост пишет, к потомкам обращается. Так что ясно, чего только и могли бояться сильные мира сего: грозных, как сама правда, стихов Марии. Их далеко было слышно, они глубоко проникали, рождённые из этого «неистового молчания». Так что Мария Сергеевна в конце жизни знала, о чём говорила, наставляя молодых: «Умейте домолчаться до стихов».

МАНДЕЛЬШТАМ ЧИТАЛ ЕЙ «ВОЛКА»

Да ведь и общение с Мандельштамом никак не добавляло ей благонадёжности. В книжке «Очень простой Мандельштам» Станислав Рассадин напоминает, что когда Осипа Эмильевича в 1934 году взяли, главной уликой стало его стихотворение «Волк»: «Мы живём под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны». Лубянка приравнивала эти стихи к теракту против товарища Сталина.

Подследственный, однако, оказался лёгкой добычей, проговорился, кому читал: Ахматовой, её сыну Льву, Нарбуту, Петровых, Герштейн... Никто не доложил, но никого и не наказали. Почему? Рассадин делает такое предположение: время, дескать, было хоть и не вегетарианское, по слову Ахматовой, но людоед ещё находился на диете, «возможно, был сыт крестьянской кровью поры «великого перелома».

В общем, в органах Мария Сергеевна засветилась, можно сказать, раз и навсегда. Рукопись её первого сборника в «Советском писателе» в 1942 году не прошла как «не созвучная времени». Петровых больше никогда ничего не давала в печать. На диспутах не выступала и, упаси Боже, не читала стихов с эстрады. Чувство слова у неё было врождённое, и на хлеб зарабатывала она переводами. Была признанным мэтром в этом деле, к её советам прислушивалась Ахматова. Сарьян написал знаменитый портрет Петровых.

Армянские друзья и выпустили в Ереване её единственную при жизни книгу – стихов и переводов «Дальнее дерево». Чем жила, как душу спасала, узнали мы только после её ухода, когда один за другим в Москве и в родном её Ярославле пошли к читателю четыре её сборника. В предисловии одного из них «Черта горизонта» соученик автора по незаконченным (закрыли!) высшим литературным курсам Арсений Тарковский напишет, что нашу поэзию без Петровых представить себе нельзя. А собрат-переводчик Анатолий Гелескул как составитель её «Избранного» 1991 года уж постарался, чтобы прочли мы и её заметки «Из письменного стола».

ВОЛЬНЫЕ МЫСЛИ ИЗ ЯЩИКА СТОЛА

Писала, стало быть, в стол, но мысли о жизни были у неё такие же вольные, и с барского стола неприкормленные, как и стихи. О чём думала она? В рифму объяснила, например, почему не даётся ей эпистолярный жанр: «мертвеет в письмах мой сердечный жар». А ещё о том, что читает вот «Слово о полку Игореве», и душа заходится. Но не переводила никогда. Робко пыталась, но в полемическом пылу называет те черновики «безумными»: «утрачивалось божественное – поющая и рыдающая мелодия подлинника».

Внимательно читает Мария Петровых Некрасова. Выписывает из «Коробейников»: «пожалей (моего) плеча». Нетрудно вообразить, как руками всплеснула: какой одесский оборот, не правда ли, это же XX век. Удивляется: неужели всё знающий про Некрасова Чуковский не обратил на это внимания? Или вдруг цитирует Белинского: «Фантастика Гоголю не даётся!» Дальше следует убойная ремарка Марии Сергеевны: ну, что, мол, на это сказать, юмора человек не понимает, изящества не ценит: «Он был туп и груб, неистовый Виссарион. Ему нужна была идея».

Так о Белинском думать ни при какой самой бурной оттепели было не принято. Целый трактат в стихах написала о том, что русский язык гибнет, «и всем всё равно». Время в женских глаголах «так отвратительно искажено». Слышит повсюду: «я взяла», «я брала», нет говорите: «взяла» и «брала», от униженья сердце устало! Нет, не пережила – пережила!»

Горюет Мария Сергеевна о старой Москве, приехала-то сюда из Ярославля в середине двадцатых, ещё застала старую Москву, следы былых веков. «Вдыхая пыль твоих развалин, как, вероятно, был доволен Сталин, что нет Москвы». Греет душу ярославскими воспоминаниями – о счастливом детстве в Норском посаде, где многие годы, от инженера до директора, отслужил на хлопчатобумажной фабрике её батюшка Сергей Алексеевич.

Пробует дочка взять повест­вовательный тон: «Родина моя – Ярославль, вернее, Норский посад под Ярославлем (в 12 верстах). Природа там на диво хороша: крутой берег Волги – гористый, с оврагами, в одном из оврагов протекала речушка Нора. На крутых горах – церкви»...». Но спокойный тон поэту не даётся. Вспоминает первое своё четверостишье, написанное соплюхой в шесть лет. Пришла тогда в неописуемый восторг от случившегося, как от чуда – «с тех пор всё и началось».

ОТКУДА БЕРУТСЯ ВЕЛИКИЕ ЛИРИКИ

Сам стих не приводит, а напрасно. В музее-заповеднике «Карабиха», в фонде Марии Петровых, собранном научным сотрудником Ириной Соколовой с помощью самой Марии Сергеевны, сестры её Екатерины, подруги по литературным посиделкам Ярославского союза поэтов Маргариты Саловой, это первое стихотворение есть. Оно о том, как уходит солнце, нарождается луна. «Это в нашем вкусе, с прин­цем обнимуся», – записывает Соколова под диктовку Екатерины Сергеевны Петровых-Черданцевой.

А откуда же, вы думаете, берутся великие лирики? Из таких вот «в нашем вкусе»! В Доме творчества Голицыно, в комнате, где помогала Ахматовой делать сборник, тот, что выйдет в начале 60-х, однажды услышала Мария Сергеевна дождик: «Сейчас ночь, спать ложусь. Как это в детстве, когда дождик шёл? Дождик, дождик перестань, я поеду на Ердань, Богу помолиться, Христу поклониться».

Её поздняя лирика вся – разговор с Богом. У завтрашнего вечера памяти Марины Петровых в Карабихе название – по самой знаменитой, но и порядком уже зацитированной строке «...тайный след в иных сердцах». Всё правильно, но про след в сердцах кто только не писал. Она ведь и эпитафию себе успела придумать, я её вычитал в тех же заметках «Из письменного стола»: «Недостойной дарован//Господней рукой// Во блаженном успении// Вечный покой». Текст выбит по её завещанию на могильной плите.

Но в канун столетия Марии Сергеевны хочется вспомнить про другое молчание, каким заряжены и каким, по словам Анатолия Гелескула, её стихи «промыты, как в старательском лотке». Дню рождения поэта, появившегося на свет в разгар весны, ни больше ли в унисон будет такое позднее стихотворение лирика Божьей милостью Марии Петровых? Прочтите, не спеша: оно звенит, сверкает живым серебром, как мартовский ручей в Норском, текущий в Волгу с береговой кручи:

Одна на свете благодать –

Отдать себя, забыть, отдать

И уничтожиться бесследно.

Один на свете

путь победный –

Жить, как бегущая вода:

Светла, беспечна, молода...