Ярославская областная ежедневная газета Северный Край, вторник, 12 марта 2002
Адрес статьи: http://www.sevkray.ru/news/3/34918/

В дымке времени

рубрика: Культура
Автор: Владимир ГРЕЧУХИН.

Положение Владимира Александровича Гречухина кратко определяется словами «общественный деятель». Подробнее – необходимо рассказать биографию. Он уроженец Мышкинского района, работал каменщиком, служил в армии, закончил исторический факультет Ярославского пединститута. С 1966 года заведует отделом писем районной газеты «Волжские зори». В том же году основал народный музей, ныне широко известный, и является председателем его совета.


Движимый любовью к Мышкину, он был добровольным и бескорыстным экскурсоводом для всех, кто желал узнать город лучше. Музей стал центром культуры, притягательным для молодежи: из мальчишек, которых увлекали поиск старинных вещей на чердаках и археологические экспедиции, выросло новое поколение краеведов: О. Б. Корсаков, Н. В. Лушин, Н. А. Кирюшин, В. Г. Смирнов, А. А. Широков… Потом рядом с народным музеем возник музей Мыши, особенно любимый детьми, и дети же в нем работают, а в селе Учма – музейный центр, связанный с именем святого Кассиана Грека. Краеведческий поиск сопровождался изданием книг об истории, природе края, о земляках и публикацией их забытых произведений – все осуществлялось общественным книжным издательством (старший редактор – В. А. Гречухин). Общественное движение за сохранение неповторимого облика Мышкина как города классической провинции, воплотилось в градостроительном совете (непременный член – В. А. Гречухин), появившемся здесь раньше, чем в других городах. Совет наблюдает за сбережением старой архитектуры и влияет на характер новой застройки. Мышкину возвращалась историческая память. Ярким событием в этом процессе стало присвоение ему статуса города, который был отнят в тридцатые годы. Событие связано с именем Владимира Александровича – не случайно ему первому присвоили звание почетного гражданина города Мышкина. Он всегда заботился об экологии края в широком диапазоне: от борьбы против строительства в городе грандиозной свинофермы в советское время до участия в теперешних научно-практических конференциях «Верхневолжье – судьба реки и судьбы людей». Опубликовал множество искусствоведческих и краеведческих статей, а читателям «Северного края» памятны его очерки «Август и Маргарита», «Заглохшие истоки», «Паисьев ключик». Семь его книг изданы в Мышкине, Рыбинске, Ярославле и Москве. На днях в Рыбинске выйдет восьмая – «На реках неславных» (о реках Сутка, Ильд, Чеснава). И уже четвертый год Владимир Александрович работает над книгой из истории русского средневековья – об угличском князе Андрее Большом и святом Паисии Угличском. Он член союза писателей России, заслуженный работник культуры России, обладатель грантов – губернаторского, персонального – от фонда Сороса и от газеты «Культура» – за приверженность к развитию провинциальной культуры, он член-корреспондент общественной Петровской академии наук и искусств (город Санкт-Петербург). И главное, Владимир Александрович Гречухин – прекрасный человек, обладающий даром привлекать людей, в его присутствии они становятся добрее, умнее и талантливее. Час хорошего рассказа Он наступал, когда деревня затихала, поля терялись в холодных сумерках, а в окошко прихожей заглядывали яркие синие звезды. В это самое время все и собирались. Мать приходила из школы, где долго проверяла тетрадки и готовилась к урокам для повады одинокой скучливой техничке, приходившей топить печи. Бабушка Августа возвращалась с фермы после вечерней дойки. А всех позже приходил Николай Иванович, молчаливый, самоуглубленный старик с черной с проседью бородой. Он конюшил, делал это истово, с сердечным старанием. Говорили, что на конюшне он даже разговорчив. Говорит с лошадьми, а те ржут в ответ. А дома был уж больно молчалив. Мне казалось, что он все о чем-то думает, о большом и серьезном. Вот такой народ и собирался по вечерам за столом в прихожей. Я наскоро доучивал уроки и убирал книжки. Садились ужинать. Потом почти всегда ели картошку с огурцами, пили чай. А потом, когда недолгая приборка кончалась, в прихожей устанавливалась тишина. Бабушка Августа принималась за шитье или вязанье, Николай Иванович, наваровив дратву, приступал к починке сбруи. А я укладывался на широкую скамейку у теплого бока печки и глядел на огонь лампы. Воображал, как говорила бабушка Августа. Огонь этот желтоватый, с дымком, кособочившийся при нехватке керосина или коротком фитиле, очень занимал меня. Мне как-то хорошо думалось и слушалось на него глядя. А еще любо было глядеть на звезду за окошком. Долго не надоедало. Бабушка Августа говорила матери: «Почитала бы, что ли, чего, Ивановна?» Николай Иванович нарушал свое долгое молчание: «Рассказ бы какой хороший...…» Рассказом он называл и собственно рассказ, и повесть, и документальное повествование. Лишь бы хорошие были. Для этого часа у матери была принесена из небогатой школьной библиотеки какая-нибудь книжечка. Слушали и Мамина-Сибиряка, и Тургенева, и даже все «Дет-ские годы Багрова-внука» прослушал я в прихожей у теплой печки при керосиновой лампе на столе и голубой звезде в окошке. Славно слушали старики. Иной раз я погляжу на бабушку Августу и увижу, как она, опустив шитье, загляделась на мать, на страницы с жалостной и простой печалью. А Николай Иванович временами откладывал сбрую и, надолго сведя брови, глядел с порога на звезду в окошке, молчал. Черная с проседью борода торчала, глаза под дремучими бровями глядели Бог знает в какую даль. Мать и сама увлекалась чтением, а обо мне уж и говорить нечего. Так мы дошли до Гоголя. Деревенька наша из тихих и то, пожалуй, была самая тихая. И десятка домов в ней не набиралось. Стояли они все как бы по некому кругу, повернувшись друг к другу лицом. Ни раньше, ни позже не видал я нигде такой застройки. Деревенька Турайки словно для повады так устроилась, чтобы из окошек всегда другие дома было видать. И чтобы даже при малолюдстве людно казалось. Но в час наших вечерних чтений огоньки в окошках везде погасали, и только наш дом светил окошечком прихожей, а вокруг – зима, снега и великая тишь. Мне казалось, что он, как кораблик, плывет в мире книжных событий, и эта жизнь, оживавшая со страниц очередной книжки, где-то рядом, словно за стеной. А в этот раз она так дохнула, так забурлила и зашумела, так захватила нас, что час за часом скатились за окном в небытие, что закраснел и подернулся дымом малиновый огонь, что приметно подвинулась в окошке синяя звезда. Читали про Тараса Бульбу и его удалых сыновей, про лихое времечко, про славу громкую и жизнь короткую. Не скрипела ремённая сбруя, не позвякивали спицы, старики тихо, не шевелясь, дослушали до конца повесть про храброго Тараса и его сыновей. Огонь в лампе горел красными острыми клиньями, как дотлевающий костер. Мать вздохнула и привернула огонь выгоревшей лампы. Зачадило и стало темно. А окошко ясно синело чистотой морозной ночи, сияньем луны и звезд. – Господи-Господи, – прошелестел вздох бабушки Августы, – экая судьба мужикам выпала! Сложили головушки в чужих землях, где и поплакать-то об них некому...… Николай Иванович шевельнулся, ответно вздохнул. Долго молчали. – А завтра читать не будем, – вдруг ровно и значительно сказал старик. – Это почему же, хозяин? – подивилась бабушка Августа. – Нельзя, думаю, – медленно отозвался супруг. Он не вдруг встал, разогнулся. На ощупь повесил на гвоздь недочиненную обрать. – Никак, думаю, нельзя, – повторил значительно. – Не полюбилось, дедушка? – тихо спросил я. – Страсть, как полюбилось, – из полутьмы отвечал он. И, думаю, он замолчал, должно быть подбирая слова. Никто его не торопил. – Пусть поживут они нестесненно! – вдруг с чувством произнес старый конюх. – Чего-то не понять, батюшко мой, твои речи, – малость попеняла старушка, убирая вязанье. – Хм... – затруднился Николай Иванович. – Да что же не понять-то... Ведь мне все, как в душу, вошло... И торопить Тараса и других идти оттудова – это нехорошо. Не хорошо ведь? Я удивленно слушал. И вдруг и для меня открылась эта близость к героям повести и желание дать им приют, храбрым и несчастным, сохранить их в своей душе. Не спешить заслонить их новым рассказом и новыми переживаниями. – Ишь, чего... – повторяла старушка, – не торопи их, говорит... Вот молчун чего выдумал... Ну, не будем торопить... Не будем. Под эту тихую воркотню мы все молча уклались на ночь. Замолчали. Но слышал я, что все не спят. И в этом тоже было что-то хорошее, в нашем доме-корабле, плывущем среди синей морозной ночи, мы все были в одном настроении, в одних чувствиях. Лежа у печки, я глядел в окно. Мне представилось, что за полями, застывшими под холодными звездами, за неподвижными лесочками ведь есть еще деревни. И там, наверно, тоже есть школы. И из них тоже, может, приносят домой книжки. И может, так же, как мы, читают по вечерам? И как мы, взволнованные и полные переживанья, говорят обо всем, что разбудил у них час хорошего рассказа. Сельская Россия познает свою литературу. При морозной синеве в окошках, при великой тиши в полях и деревнях, при ясной звезде над полями. При керосиновой лампе. Шел 1948 год, электричества в низинских деревнях еще не было. Город ...Город был где-то далеко. О нем часто говорили, потому что там жил материн брат Федор. И потому что мать в свое время училась там на курсах. Но я представить города не мог. Потому что мне было мало лет, еще не ходил в школу и, кроме нашего села, ничего не видал. Когда зимой по переметенной тропке мать ходила в сарай за сеном, я торопился за ней. К сараю ходить нравилось, за ним раскрывались обширные, наклоненные к речке поля, за которыми в снежном февральском блеске резко чернел лес, а еще дальше виднелись купы старых деревьев усадьбы Апраксино, а еще дальше синели колокольни двух еще более дальних сел. Вот эта широкая картина меня и влекла на околицу. Вот и все, что я видел дальше своего села. Я предполагал, что город, очевидно, где-то очень далеко за этими синеющими старыми колокольнями, и представлялся он мне каким-то еще более голубым, розовым, каким-то пряничным, вечно счастливым поселением. Люди там, конечно, совсем другие. Дорога в город выпала неожиданно. Наша окраинная сторона к своему бывшему уездному городу никакого отношения уже не имела. При какой-то из тогдашних бесчисленных перекроек области нас отрезали от бывшего уезда, и в этой части Ярослав-ской области появился новый сель-ский район. И город, прежде такой свой, для наших деревень все больше стал превращаться в воспоминание. Так, дорога выпала неожиданно, из нашего угла в некогда «свой» город отправилась колхозная машина. Не знаю уж зачем, но дело было редкое, и мать воспользовалась случаем побывать у брата. А может, купить чего. Хотя чего было купить в послевоенное время? А меня взяла, наверное, чтобы показать город. Мы поехали. Дороге не было конца. Какие-то деревни, из коих каждая для меня была открытием, стоя-ли возле старого уездного пути. Меня восхищали дедовских времен домищи и смущали, наверное, довоенные жалкого состоя-ния домишки. Долгий лес вы-звал робкое почтение, а изредка встававшие вдали церкви будили необъяснимое желание приблизиться и поглядеть, побывать. Города я не разглядел. Я уснул, когда в ночь мы его достигли. Спотыкаясь и оступаясь, я шел за матерью сперва каким-то темным двориком, потом тесными сенями и вдруг вступил в жару низкой прихожей, ярко освещенной неизвестной мне электрической лампочкой. Этот осветительный прибор меня так поразил, что я, украдкой внимательно рассмотрев его, запомнил навек. Лампочка, расширяющаяся книзу, ввинченная в медный патрон с белым фарфоровым ободком, казалась дорогой елочной игрушкой. Только ее я и заприметил, а надо бы тетку и дядю, проявляя уважение. Но этим хитростям обучен я не был. Спал худо и жарко, а утром томился за теткиным столом, то и дело встречаясь с ее быстрым прыгающим с места на место взглядом, желая поскорей уйти. И – уехать. Домой! У нас в селе не было таких толстых баб с таким скорым обшаривающим взглядом и со странной неласковой улыбкой. Потом мне думалось, что, наверное, буфетчицы все такие. А на улице – солнышко и звонкий снег. А на улице-то… го-ро-од!!! Так вот он какой, город-то... Мать шла тихо, наверное, понимая, что спешить мне нельзя. (Как спешить?! Ведь под ноги-то я смотреть не мог! Я на город смотрел!) Почему-то с того раза я его помню синим. Даже солнечно-голубым, в тенях фиолетовым, синевато-опаловым, лиловым – ох, разноцветным, распрекрасным! Он был, как пряник резной и расписной, он был весь без изъятия неотразимо цветен и узорен. Он грянул на меня малого всей своей великой красотой, подавил, восхитил, полонил! Из тех далеких красот я мало что в отдельности упомнил. Одно осталось ясным – плотно стоящие чинно красивые домики в старой голубизны тесовой обшивке, меж ними глухие цветные заборы с резными украсами, а на горке над домиками голубой в розовых солнечных подсветах собор. Все в какой-то сияющей радостной дымке. Может, это и есть туман времени? Чем дальше, синей, а потом и вовсе почти скрывает... У меня он много скрыл. В том числе и мой второй и окончательный приезд в город. Да и для чего его помнить? Тут уж не туманом, а слезой застилало, навсегда прощался я с родным селом, со всей своей жизнью и начинал новую. Это ведь хорошо в город на день приехать да с пережитым к родному месту наладиться, а если навсегда? Ревел. И слез не совестно. И матери тогда несладко было. Ждала-ждала сельская учительница мужа с войны, да и поняла, что ждать-то уж нечего. Надо в город, к брату поближе, пока не обессилели руки от вязанок соломы и сена, от навоза, земли огорода, от покоса, дров и прочих небабьих дел. Думаете, если учительница, так свое хозяйство можно не держать? Как бы не так…... А кто нас в войну прокормил? Огород да складная очкастая корова Павлинка. Теперь и с Павлинкой прощаться. И с огородом. И с селом! С жизнью деревенской. Ох... Первого постоянного городского дня не помню. А потом – все серо и неприютно. Куда пропал тот голубой с солнечными подсветами город? Ничего мне в нем не светило, ничего не радовало. В памяти моей тихо сияла сельская жизнь, и душа о ней слез не осушала. Понял я, что навсегда для меня потерян деревенский рай, и от того было еще горше, еще больнее. Я плохо учился, трудно сходился с городскими ребятами, стал угрюм и раздражителен. Жизнь моя будто переломилась и зеленела, как сломанная ветка, не в полную силу. Понадобились годы, чтобы она, как дичок-привой, приросла к чужому дереву и набралась его сил. Чтобы подошло кружащее голову и мающее душу юношеское время, чтобы черемуховый цвет и соловьиный свист пали на старую красу уездного городка и отозвались в моей душе уже родной болью. Отозвались. И я прозрел. И голубой с солнечными подсветами резной дивный город просиял передо мной. Снова. И – навсегда. Но горе долгого прирастания, знать, совсем-то не ушло, а в кровь впиталось. Наверное, потому и люблю свой Мышкин вот так – с радостью и болью... Мышкин. Фото Юрия БАРЫШЕВА.

Комментарии