Школа, армия, зона... – страна

Замысел объяснили просто и логично: двадцатилетние не позволят себе и над собой противоправных действий, а независимая военная полиция пресечёт редкие рецидивы дедовщины. Не стану возражать, опираясь только на личный опыт, хотя работаю в школе при колонии общего режима и мои ученики – как раз эти 20 – 25-летние правонарушители, которых возраст не сделал ни мудрее, ни добрее. А что касается независимой военной полиции, хотелось бы спросить депутатов Государственной Думы, встречали ли они в своей практике хоть одного независимого представителя властных структур? Говорить же о независимости каких-то отдельно взятых воинских подразделений просто наивно.

Вопрос в другом: смогут ли те или иные меры что-либо изменить в той ситуации, которая сложилась? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо рассмотреть в целом происходящее в трёх наиболее близких общественных институтах: школе, армии, местах лишения свободы. Это только на первый взгляд они отличаются друг от друга, при ближайшем рассмотрении все эти сферы жизни молодёжи оказываются чрезвычайно близки, и прежде всего тем, что они объединяются возрастом, никогда не бывают однородны, обязательно структурируются, а одна является истоком двух других, поскольку из школы идут не только в университеты и институты, но (практически в таких же количествах) и в армию, и в тюрьму.

ШКОЛА: БОТАНИКИ, МАЖОРЫ, ПОФИГИСТЫ...

Школа является далеко не однородной массой, класс делится на группы достаточно чётко и по отношению к основному своему занятию – учёбе, и по уровню достатка в семье.

Отличники (они же «ботаники») – это те, кто с головой по­гружён в учёбу. На уроках физкультуры они объект насмешек одноклассников, на предметных олимпиадах – гордость школы.

«Мажоры» смысл жизни видят в весёлом проведении времени, дискотеках, тусовках. Им глубоко безразличны успехи в математике, литературе и прочих разных химиях, поскольку они прекрасно знают, что в выпускном классе родители приведут их к репетиторам, которые одновременно являются членами приёмных комиссий в вузах.

«Пофигисты» – это те, кому вообще безразлично всё, что происходит в школе, не только учёба. В старшие классы они попали только потому, что об этом слёзно молили их родители. Да и школа заинтересована в том, чтобы учеников было больше, иначе летит нагрузка преподавателей, снижаются и без того нищенские заработки, уменьшается финансирование школы, оно теперь подушевое. На работу этим деткам рано, в профессиональное училище или техникум отдавать жалко, ведь тихий, не курит, не безобразит, а там, в училище, такие хулиганы! Как сказала одна умная и реально смотрящая на жизнь мама, «лучше моя дура в школе посидит, а то слишком быстро залетит!»

Конечно, такое деление на группы достаточно условно, и в 10-м классе сын известного врача спокойно покуривает за углом школы с сыном неизвестной ткачихи-поварихи, и в футбол они вместе играют, и на дискотеку школьную ходят, вот только сын врача всё равно знает, что после одиннадцатого класса его ждёт репетитор и мединститут, а сын ткачихи этих долларов для репетитора в глаза не видел. Так кто пойдёт в армию?

АРМИЯ: ОТ САЛАГИ К ДЕДУ

И всё-таки школьная иерархия достаточно условна, она жёстко не структурирована. Совершенно иное дело – армия. Здесь первогодок никогда не позволит себе даже мелочью, которая ему «не по сроку», приблизиться к старослужащему. Это дед может заузить штаны, чтобы обтягивали ноги, утянуть мундир, выпуская его складками, сменить на ремне пряжку на латунную, да ещё с заточенными краями...

Но всё-таки и армейская иерархия подвижна: салабон упорно движется к статусу деда-дембеля, потому что «дембель неизбежен, как крах империализма», – так шутили дедушки в Советской Армии. И тогда уже он, бывший бесправный, недосыпающий, голодный, усталый салага станет великим и непререкаемым дедом, сам будет «припахивать» молодых, казнить, миловать и кричать в окно прибывшим из нового призыва: «Вешайся сразу, мелкий!»

ЗОНА: «ПРОТИВ ЛОМА НЕТ ПРИЁМА!»

Гораздо беспощаднее и строже структурирована иерархическая лестница в зоне, хотя, казалось бы, всё должно быть наоборот, ведь любая тюрьма или зона внешне выглядят, как две противоположные части: зеки и те, кто их охраняет, их естественные враги, «граждане начальники». Тогда, по идее, зек для зека всегда свой, всегда друг, товарищ и брат. Тогда естественная задача каждого заключённого – постоянно помогать, облегчать жизнь друг другу. Но это только в идеале. На самом же деле нет такого начальника, надзирателя, который сумел бы превратить жизнь новичка-зека в ад быстрее и круче, чем другой зек и те правила, по которым зек живёт.

Уже после первых своих уроков в вечерней школе при исправительной колонии я увидел явные различия между моими учениками. Кто-то садился только за первую парту, не смея сесть ни за какую другую, а кто-то – за последнюю, и не всякий устраивался рядом. Кто-то ходил в сияющих синтетикой однотонных чёрных рубашках и начищенных в любую погоду ботинках, а кто-то носил казённый бушлат и боты. Кто-то курил «Приму», а кто-то только «LM», именуемые почтительно «Ломом», и при этом подразумевалось, что каждый вспомнит, что «против лома нет приёма».

Но есть такие стороны жизни зоны, которые относятся ко всем группам заключённых. Уже само массовое заключение несёт в себе серьёзную угрозу личности, её самостоятельности, самодостаточности. Будучи лишён пространства личной, частной жизни, в которой индивид способен остаться самим собой, не играть навязанные ему роли, человек в заключении теряет возможность контролировать свои действия и своё состояние. Нет сил видеть забор, колючку, одни и те же лица, слышать одни и те же марши, стоять в строю: строем в школу, на работу строем, на свидания строем.

Но страшно не только монотонное однообразие – страшнее полное отсутствие возможности оставаться самим собой, не иметь возможности уединиться. Когда-то самым ужасным наказанием была одиночка, сейчас – коллектив, от которого не укрыться.

Причём в тех трёх группах, о которых мы говорим, степень несвободы постоянно возрастает.

Школьник в классе играет ту роль, которая досталась часто случайно, иногда по не зависящим от него причинам. Он отличник или троечник, но это в школе, а дома он любимый сын, во дворе он весёлый приятель, в секции он прекрасный спортсмен, и именно отсюда у школьников тяга к неформальным коллективам, ведь в школе его ценят только по тому, может ли он извлечь квадратный корень.

В армии даже у самого зажатого салабона появляется иногда увольнительная, где он принадлежит самому себе. И всё-таки его ждёт дембель, а до этого – переход в новый, сначала щадящий режим, а потом в более выгодный статус.

А в зоне заключённый находится под постоянным надзором, теперь ещё и видеокамер, его жизнь строго регламентирована, он буквально лишён жизненного пространства, которое могло бы служить каким-то формам проявления частной жизни, поэтому все стороны своей жизни вплоть до самых интимных вынужден делить с окружающими, которых выбирает вовсе не сам он, а слепой случай или воля начальства. Даже твоё личное спальное место ты не имеешь права как-то индивидуализировать, так как «запрещается занавешивать кровати, вывешивать на стенах, тумбочках и кроватях фотографии, репродукции, открытки, вырезки из газет и журналов». (Правила внутреннего распорядка исправительных учреждений, § 33). Запрещены все фотографии, все рисунки – даже если это фото твоей девушки или рисунок твоего ребёнка.

СПАСЕНИЕ ПОД ОДЕЯЛОМ

Единственный способ остаться наедине с самим собой – укрыться с головой. Именно поэтому, когда мне нужно найти своего ученика, начавшего пропускать занятия в школе, я в отряде чаще всего нахожу его на кровати, закутанного в одеяло, и не потому, что спать очень хочется, просто нужно порой человеку побыть вне десятков чужих глаз, вне коллектива, а это практически невозможно.

Мне кажется, что очень точно выразил своё ощущение от жизни в зоне один из моих учеников, когда он, мучительно подбирая слова, вдруг сказал: «Мы здесь, как дошкольники в дет­ском садике: это не трогай, это нельзя и это тоже нельзя, туда не ходи, с этим не разговаривай... а то накажу!» Именно поэтому так трудно вернуться освободившемуся из заключения к статусу взрослого, свободного, самостоятельного человека.

Порой возникает ощущение, что та строгая иерархическая система, существующая в отряде и в зоне вообще, безусловное выполнение определённых норм в любой сфере жизни заключённого невероятно усложняет, ужесточает жизнь, и без того несладкую и нелёгкую. Примеров можно приводить бесконечное множество, уже появились издания, посвящённые языку, правилам, порядкам зоны, «жизни по понятиям». Нельзя носить красное – это «в падлу», хотя никто уже и не помнит о красном флаге и прочей символике советского государ­ства. Нельзя поднять упавшую на пол сигарету, даже если она последняя. Нельзя взять что-либо у «опущенного», «обиженного», но дать ему что-то можно, в том числе и по физиономии, а не только сигарету или конфету, и ничего тебе за это не будет. Нельзя позволить коснуться ногой твоей постели, сесть на шапку или на подушку... Есть запреты или регламентация, как-то поддающаяся мотивации, разумно объяснимые, но есть такие, которые никак не объясняются, нельзя – и всё!

Наверно, именно поэтому жизнь солдата в казарме и положение заключённого в зоне так близки по своей сути, что практически не отличаются. И там, и здесь закон – кулак, отвратительно кормят, такая же колючая проволока, та же бессмысленная цепь дел, которые приходится делать, не понимая ни цели, ни значения. Вся армия два раза в году стреляет, зато регулярно моет и чистит, красит и ремонтирует к приезду начальства. То же самое делается и в зоне: нет настоящей работы, за которую можно что-то получить к выходу на свободу, но зато есть авралы к очередному приезду проверяющих. Одинаково бессмысленно и бездумно проводят своё свободное время солдат и зек, и никому нет дела до твоих интересов, забот и потребностей. Твои личные таланты востребованы лишь тогда, когда служат для отчёта: умеешь рисовать, красиво пишешь – сделай стенд, умеешь плясать, петь – участвуй в смотре самодеятельности, в остальном делай то, что тебе сказали, и не выступай.

Именно тогда зек создаёт систему особых групп и особых, собственных ценностей, а солдатская казарма порождает дедовщину. И это всё вполне объяснимо и естественно, потому что и солдату, и зеку просто невыносимо сознавать себя ничего не значащим, подавляемым и, главное, с этим смирившимся.

Смирившиеся становятся опущенными, а несмирившиеся придумывают иерархическую лестницу и систему запретов и разрешений, ограничений и поощрений. Как говорил мудрый Салтыков-Щедрин, «в каждой луже есть свой гад, других гадов иройством превосходящий».

Государство оказывается неспособным играть активную роль в организации общества, и тогда такую роль начинают играть теневые структуры, которые обеспечивают определённый порядок и соблюдение неких норм (вне зависимости от того, насколько эти нормы соотносятся с традиционной моралью).

«ЖИЗНЬ ПО ПОНЯТИЯМ» В МАСШТАБЕ СТРАНЫ

Дедовщина и неформальные нормы – «понятия» – это своеобразное перевоспитание личности, уничтожение тех основ жизни, которые заложены традиционным воспитанием и основываются по своей сути на христианских традициях добра, милосердия, сострадания.

Казарма и зона признают эти ценности не только ложными, но и вредными, поэтому в солдате и зеке закладываются иные представления о человеке и мире. Естественно, что легче всего новые ценности принимают те, в ком прежние истины были недостаточно сформированы – маргиналу в армии и тюрьме легче!

Что же даёт нам сопоставление общества и зоны? Прежде всего, это помогает понять суть современной жизни. Возникает ситуация, когда школа, армия и зона выстраиваются в один общий ряд, раскрывая схожесть по очень многим признакам, и пытаться что-либо изменить, вводя какое-то новое правило в преж­нюю игру, бессмысленно. Ну, будут приходить в армию двадцатилетние, а не мальчишки в восемнадцать, но встречать-то их будут те же самые сержанты, полные хозяева их кошельков, здоровья и жизни.

По сути дела наше государ­ство, его бюрократическая машина решает свои собственные проблемы, не обращая внимания ни на пенсионеров, ни на бюджетников, ни на солдат или заключённых. Таким образом, государство любой попыткой что-либо изменить лишь повторяет, воспроизводит заданную модель взаимоотношений, и поэтому можно увеличить призывной возраст хоть до тридцати лет, придумывать военную полицию, а затем милитаризованный СОБР, но это будут те же самые структуры, те же самые люди и те же самые отношения, которые нам знакомы, поскольку и тюрьма, и армия – только зеркало общества, да ещё и зеркало увеличивающее.

Без истинной реформы государства невозможны какие-либо реформы в армии или в системе исправительных учреждений, а сами реформы осуществимы только тогда, когда неформальные нормы, существующие на уровне повседневной жизни людей, соответствуют или по крайней мере не противоречат нормам формальным, исполнения которых требует государ­ство. Меня как человека, как законопослушного гражданина поразил эпизод, происшедший на одном из телевизионных «круглых столов»: в ответ на реплику возмущённого зрителя, буквально выкрикнувшего в сердцах: «Вот вы всё твердите, что у правительства денег не хватает, так может воровать меньше нужно» – выступающий заместитель министра не возмутился, не потребовал извинений, а развёл руками с милой улыбкой и пожал плечами, а на лице его было явно написано: «Ну что же вы хотите, все мы люди, все человеки!» То есть, грубо говоря, пока будут существовать министры, участвующие в коррупционном обогащении, я, учитель, не смогу твёрдо сказать своим ученикам, что воровать в автобусе кошельки очень плохо, Бог накажет.