Ярославская областная ежедневная газета Северный Край, среда, 20 июня 2007
Адрес статьи: http://www.sevkray.ru/news/7/8522/
рубрика: Образование
Автор: Юлиан НАДЕЖДИН
Мирное время в семье нашей закончилось в тот самый день, когда мама получила от отца эту вот открытку с непонятным штемпелем отправления «Полевая станция № 107».
Мамин наказ
Сын врача и внук священника, отец мой, инженерэнергетик по профессии, человеком был аккуратным. Письма своей молодой супруге с «военноучебных сборов в рядах РККА», куда призван был в сентябре 1939 года, неизменно начинал он с указания места и точной даты отправления. Давал о себе знать сперва примерно раз в неделю, позже – чаще, по мере появления новостей. Писал мелко (наверное, чтобы побольше сказать), почерком четким и стремительным, как кардиограмма.
Этот «дневник в письмах» (всего их двадцать одно) мама сохранила, пронумеровала, но прочесть сынужурналисту дала только перед самым своим уходом, в 1993 году. Причем строго предупредила: дескать, читай да помалкивай, а то нас «какнибудь не так могут понять».
Я тот наказ не забываю и сегодня. Отцовские письма в газете я упоминал, иногда приводил из них какиенибудь неожиданные частности, но не более того. Понимаю: нас и сегодня могут понять, вот именно, «какнибудь не так».
То, о чем начиная с осени тридцать девятого года – иногда и прямым текстом – умудрялся сообщать с западной границы младший лейтенант Федор Надеждин, мягко говоря, несколько расходится с общепринятой версией начала Великой Отечественной войны: мы к войне не готовились, немцы вероломно напали на наш мирный Советский Союз, ну и так далее по тексту юбилейных статей к Дню Победы...
Мы не раз эту тему в газете обсуждали. Но судя по письмам, во всем том, чему их автора учили на тех сборах, для негото самого никаких загадок не было. Почитаем для начала ту первую открытку, написанную несмываемым химическим карандашом. Дата: 26 сентября, 1939 год. Адрес отправителя: «Действующая армия (действующая! – Ю. Н.), Смоленский военносортировочный почтовый пункт, полевая станция № 107 (полевая, значит походная), 204 с. п. 2 батальон».
«...21го сентября, – пишет отец, – я посмотрел на пограничные знаки СССР и б. Польской республики (так и написано «б», значит «бывшей») и через порванные кемто до нас проволочные заграждения, что означало материальное представление о границе между двумя сопредельными странами, перешагнул на чужую территорию. Четверо суток шагал на запад. 25го пришли к месту квартирования. Получили почтовый адрес и все, как один, поспешили сообщить на родину вести о себе».
Свой рассказ отец вел в самом добром расположении духа, даже умудрился ввернуть чтото вроде каламбура: «В штабе можно было наблюдать штабеля писем». К обратному адресу дал такое пояснение: «В отличие от других адресов он, очевидно, не будет соответствовать определенному географическому пункту». Адрес повторил, в тексте подчеркнув все четыре строки, но не преминул оставить краешек для важного финала в два слова: «Целую, Федор».
О том, чем они в «заграничном» походе занимались – следующая открытка из непонятной страны под названием «Западная Белоруссия». «В моей жизни, – в том же ободряющем тоне оповещает семью любознательный и совсем не воинственно настроенный младший лейтенант, – никаких перемен не произошло, за исключением разве того, что мы ведем кочевой образ жизни и уже успели перекочевать на другое место. На сей раз расположились в сосновом бору, о котором в другое время года (весна, лето) можно было бы говорить как о прекрасном. Но сейчас в октябре от такой оценки приходится воздержаться».
Дальше, отдельной строкой еще через одно «но»: «Война есть война».
И с нового абзаца: «Недостатка ни в чем пока не ощущаю. Из теплых вещей получил стеганую душегрейку под шинель, хорошие перчатки, теплые портянки, т. е. в смысле утепления дело обстоит удовлетворительно. Питаюсь из красноармейской кухни. Иногда чтонибудь вкусное изготовит хозяйка близлежащего хутора: яйца, жареный гусь и т. п.».
Зимовать, стало быть, собирался Федор Федорович в Польше. А какие науки проходил он там, на «учебных сборах»? 30 октября привез во Владимир эшелон «неблагонадежных». Кто такие, не объясняет. С какой целью «расчищали» пограничную территорию? Чего из произходящего там непролетарскому элементу знать не полагалось? Тот секрет отец постарался раскрыть в следующих письмах.
Его виды на зимовку в Польше не оправдались. Начиная с декабря 1939 года, он уже пишет из Литвы – из Свенцян, Биржая, Рвэтаваса, Плунге. Новый адрес называет условным: Б.С.С.Р. г. Минск, п/о 47, подразделение № 20. Заметил в скобках: «Минск от меня так же близко, как от вас Ленинград».
В привычном своем тоне сообщает, что освобожден от работы в штабе и занимается... строительством нар: «Дни летят без оглядки. То идешь к стекольщику, то ищешь трубочиста, то понадобился каменщик, то необходим электрик. То нет гвоздей или песку, то нет лесу, то предстоит выселить когонибудь из помещения». Уверяет домашних: «Такое бесконечное движение меня целиком устраивает». Не может только наладить «отгрузку белья, прачки берут только с мылом, а оно отсутствует».
Насчет нар поясняет, чтобы лишний раз не волновать домашних: в Свенцянах, Лынтупах «организуем солдатские казармы, покупаем для этого у евреев синагоги». Почему покупали? Потому что, догадываюсь, занимали временно: арендовали стало быть.
На зимние квартиры отец переехал еще ближе к границе с Восточной Пруссией – в Плунге, тихий городок с костелом и парком. Под новый сорок первый год получил и новое назначение – в разведку: «Работа совершенно новая, очень сложная, если ее выполнять понастоящему. Поэтому сейчас переживаю неприятный момент, когда оттолкнулся от хорошо знакомого берега и неизвестно, где пристанешь к далекому неведомому».
Что за «неведомый берег» такой, намекнул в одной из следующих депеш. Пишет: «Ездил верхом вдоль неукрепленной границы: мурашки по коже». Както после нескольких бессонных ночей «проспал без просыпу 14 часов». И через многоточие: новая злоба дня – разрешили приезд семей. Командиры из запаса приняли новость с большой осторожностью, «витает вопрос: будут ли семьи после свиданья выпускать обратно?».
Мама изъявила желание незамедлительно прибыть. Чтобы слегка охладить пыл своей бесстрашной благоверной, глава семьи подробно информирует ее, что почем в Литве. Заказал сапоги «из довольно приличного хрома». В скобках уточняет: так хром выглядел в шкурках, а «что будет поставлено на сапоги, известно останется только мастеру первой руки Хармау».
После «картинки» идет обстоятельный экскурс в рыночную экономику литовцев: «Несмотря на то, что цены здесь на кожевенные изделия просто безумные (как и на все прочие товары), торговцы, предчувствуя свою неминуемую гибель, играют вабанк. Перо стоит 30 копеек, чернильный карандаш – более рубля. Когда для нужд строительства понадобился войлок, пошли к владельцу фабричонки, он показал буквально клок этого войлока и запросил 15 злот. Пришлось вежливо сказать «довидзенья».
Маму ничто не испугало. Отправилась в Плунге новый год встречать да еще и меня, четырехлетнего, с собой привезла. Мы прожили там до весны. 30 апреля отец взял отпуск, сказал нам: «Больше здесь нельзя» и увез нас в Иваново. Мне той горькосоленой памяти до последних дней хватит... Так мы о письмах.
Одну из самых загадочных фраз всей переписки отец написал еще до того, как мы приехали в Плунге: «В моей черепной коробке зреют такие мысли, что мы встретимся, и уже надолго, когда я изучу хорошо немецкий язык. Понятен ли тебе весь глубочайший смысл моей символики?».
Маме, думаю, тот смысл был понятен, хотя прямо она об этом никогда не говорила. Именно изза этой «символики» она и опасалась, что «нас какнибудь не так поймут». Как понимал намек сам автор – про то два его последние послания домой. В силу их особой важности мама специально оба письма скопировала.
Написаны они в том настроении, какое принято называть «чемоданным», когда на дорожку присаживаются – помолчать. «Сейчас, пишет, буду ужинать». На календаре отцовской жизни – 25 мая и всего через месяц ей суждено оборваться в бездну времен. А он, как ни в чем не бывало, – про меню ужина: «известное тебе «сырое мясо» (a ля рулет) запиваю молоком. Чая сегодня – увы! – не предвидится. Спать лягу рано – завтра в 740 уезжаю из Плунге в лагерь. Квартиру, конечно, оставляю за собой... Беру одеяло, простынь, две маленьких подушки, чемодан. Все остальное оставляю на месте».
«На месте» волею случая и писалось самое последнее письмо: «Вчера вернулся из лагерей, чтобы завтра вновь покинуть их, переехав в другие лагеря, на сей раз, очевидно, на все лето...». Многоточий еще будет несколько. Хоть и вскользь, касается самой актуальной для него темы того лета – походной: «В маленькой комнате поселился капитан из авточасти (приписник), который появляется только в час полуночный...».
Через абзац без всяких напоминаний о «символике» насчет изучения немецкого языка дает собственный уверенный и оптимистический прогноз на то, когда намерен пройти весь «учебный курс»: «Никакого сомнения не может быть в том, что осенью мы будем вместе во всех случаях жизни (если не развяжется война)... Но сейчас, наблюдая за всем происходящим вокруг меня, я бесконечно спокоен за то, что вы находитесь в глубоком, глубоком тылу. Томительно тянутся дни...».
Младший лейтенант Федор Надеждин пропал без вести в июне 1941 года. Закрывая папку с письмами, всегда вижу одну и ту же полуявь, похожую на кино с оборванным финальным кадром. Плунге, лето, штаб уезжает в лагеря. Вздрагиваю от крепкого духа конюшни, сыромятной упряжи, от квохта хозяйских индюков. Мы с мамой на крыльце, а отец уже за воротами на горе, в седлах. Он машет нам, как всегда лучезарно улыбается: «До осени!».
А я вдруг срываюсь с места. Хочу уберечь отца и всех нас от чегото непоправимого, что наперед известно только мне: не надо, не надо ему «в другие лагеря на все лето».
Карабкаюсь к дороге, скольжу, падаю. Чтото важное кричу отцу вдогонку. А он не слышит. Нет ни души на пустой каменке. Смотрю, а она, как осенней листвой, усыпана отцовскими письмами.