Свое первое унижение осужденные женщины испытали тогда, когда всех отвели для санобработки в баню. Банщиками здесь были одни мужики. На скамейке восседал заведующий баней. Рядом стоял с кистью в руке второй банщик. Он намыливал женщинам лобок, а третий брил это место безопасной бритвой. К нашей радости, нам троим: Герте, Дуське и мне, не понадобилось проходить всю эту постыдную процедуру. Санобработку мы прошли, будучи в Ленинграде.
Но когда нас вывели из бани, дежурная охрана буквально оцепила женщин плотным кольцом. «Бытовики» позвериному орали и буйствовали:
– Эээ. Это наши курочки. Мы их будем топтать.
Еще в ленинградской камере нам рассказывали женщины, уже побывавшие в лагерях, что это такое, когда женщин «пускали транзитом». После невообразимых мучений одни сходили с ума, для других этот кошмар кончался смертельным исходом. Этого боялись все, боялась и я.
От перенесенных волнений мы с Гертой заснули на нарах как убитые. А когда проснулись, до смерти напуганные женщины рассказали нам, что ночью оголтелая орава «бытовиков» ринулась брать штурмом женский барак. Часовой (по лагерному – «попка») для наведения порядка открыл с вышки автоматный огонь. Только это и усмирило озверевшую толпу.
Прошло полмесяца, и весь женский контингент, прошедший карантин, доставили на станцию Умар, где нас встретил очередной конвой с собаками. После четырехкилометрового пути по железнодорожному полотну мы наконецто добрались до лагпункта № 1. Построенный еще в 30е годы, он работал на «оборону». Здесь шили обмундирование для советской армии.
Еще издали мы услышали напряженный гул работавших машин, а когда этап подошел ближе, через забор на женщин вдруг посыпались бабины ниток и объявился истошный бабий крик: «Суки! Проститутки! Немецкие подстилки!» Уж какими только словами нас не костерили проживавшие здесь лагерные «бытовички», будущие соседки.
Нас поселили во вновь отстроенном бараке, в котором были три секции, каждая на 60 человек. Из пятидесяти человек, прибывших нашим этапом, нас, русских, было всего лишь пятеро. Остальные – в основном литовки, лытышки и эстонки. Мы с Гертой нашли себе место внизу у окна в секции, где уже размещались прибывшие раньше нас украинки.
В потьминском карантине заключенным давали овсяный хлеб и кипяток. Раза два привозили баланду. Мы ее не ели, так как у нас с собой была наволочка сухарей, которые Герта насушила еще в тюрьме. При аресте у нее была большая сумма денег, которую положили на ее лицевой счет. По тюремным правилам до суда она имела право раз в десять дней выписывать набор продуктов, состоящий из 0,5 кг сахара, 0,5 кг сливочного масла, двух буханок белого хлеба и десяти пачек папирос «Беломорканал». По совету сокамерниц свою пайку хлеба она сушила и пачки папирос собирала. После суда, кстати, деньги ее со счета были конфискованы.
Здесь, на новом лагпункте, баланду привозили ежедневно. (Баланда – это нечто среднее между супом и кашей из овсянки или магара, мелкого горького пшена, с запахом рыбы или конской требухи, которую в малых количествах клали вместо мяса.) Есть очень хотелось. На нашу беду в Ленинграде у нас отобрали ложки. Мы пробовали есть при помощи спичечной коробки, но ничего хорошего из этой затеи не получалось.
В сентябре карантин окончился. Несколько человек, не знаю, по какому принципу выбранных по формулярам, привели на фабрику. Из нас должны были подготовить специалистов: механиков и работников технического контроля (ОТК). Встретил женскую группу директор фабрики, в прошлом офицер, демобилизованный после войны. Когдато он работал в Краснодаре, в краевом лекторском бюро. До войны часто приезжал в Тимашевку с лекциями по международному положению, и я с ним спорила. Он не забыл. Звали его Яков Илларионович Надточий. Он и определил дальнейшую мою судьбу. Поскольку работать в ОТК осужденных на 25 лет брать было нельзя, предложил мне быть механиком. Я же запросилась в мотористки, хотела шить, сидеть за машиной.
– У мотористок будет такая норма выработки, что ты умрешь, а своей нормы не выработаешь.
На фабрике функционировали три швейных цеха (шесть конвейеров), большой закройный цех с лабораторией, механический цех, а также кузница, подстанция, склады сырья и готовой продукции.
Обучение начиналось с ремешников. Ремешник – это тот, кто натягивает ремень с фрикциона машины на шкив трансмиссии. Все это делается на ходу, сплетенный из кромки ремень отверткой надевается на крутящийся шкив левой рукой, а правой надо было держаться за стол, чтобы не попасть в трансмиссию. Вначале редкая неделя обходилась без того, чтобы ктото из ремешников не ломал левую руку.
А однажды произошло страшное. По правилам техники безопасности мы должны были убирать волосы и носить косынки. Одна девочка, татарка, с чудными длинными косами пренебрегла этим правилом. Когда она надевала ремень, одна коса у нее попала на трансмиссию. Заревел мотор. И вдруг она вылезает изпод стола, и половина головы у нее без волос, голая. Лишь через какоето время появилась и сразу же хлынула кровь, и девочка упала. Увечий было немало.
Как ни трудна была моя работа, но работа мотористок была тяжелее. И я не раз вспоминала добрым словом гражданина директора дядю Яшу. Нормы выработки росли из месяца в месяц, невыполнивших после смены гнали в БУР (барак усиленного режима), где провинившиеся спали на голом полу, получали по 450 граммов хлеба в сутки и все.
Особенно тяжелы были ночные смены в конце месяца. Примерно в три часа ночи люди начинали засыпать за работой, и появлялись травмы: прошивали пальцы, пробивали игловодителем лбы. И странное дело – эти раны почти никогда не нарывали. Фабричная медсестра латышка Вия присыплет ранку стрептоцидом, перевяжет, и можно продолжать работу дальше.
После окончания карантина всех женщин распределили по бригадам и в соответствии с этим расселили по баракам. Нас с Гертой определили в отремонтированный барак, оштукатуренный изнутри глиной и побеленный. Он еще не успел просохнуть, а на дворе уже шли проливные дожди. Казалось, что никогда уже не отделаешься от этой сырости. Матрасы сушили своими телами. От испарений в бараке стоял туман.
Зимой в бараке дневальными работали две пожилые женщины – тетя Аня Струве и Марта Яновна Озолиньш (сестра известного латышского писателякоммуниста В. Лациса). Своим девочкамлатышкам они нагревали в печке кирпичи и клали их в постель на нары. После тяжелой двенадцатичасовой смены я приходила в холодный барак и не могла долго уснуть, потому что трудно было согреться. И вот однажды, придя с работы, я обнаружила у себя под одеялом горячий кирпич. Потом и в последующие дни. Я была счастлива и безмерно благодарна этим, проявившим ко мне материнскую чуткость женщинам.
А в мае 1950 года вдруг вышел приказ: срочно сдать в каптерку все свои вещи, кроме нижнего белья, и получить казенные темные с длинными рукавами платья и телогрейки. В ближайшую пересменку, то бишь в выходной день, всех нас вывели во двор и в алфавитном порядке стали ставить белые номера на спинах телогрейки, а на платьях и комбинезонах еще и на правом колене. Такой же номер ставили на лбу косынки. Мой номер: Ц227.
Начался усиленный режим. В лагерь перестали доставлять газеты, замолчало радио. Заключенным было запрещено посещать чужие бараки, собираться группами. Раз в два месяца привозили кино, а на праздники были концерты художественной самодеятельности.
В нашей КВЧ (культурновоспитательной части) работали три женщины: аккордеонистка из Львова Леся Блаватская и две художницы: Алла Андреева, жена Даниила Андреева, и Галина Николаевна Маковская, внучка знаменитого русского художника. Сама она была театральной художницей и женой режиссера театра Радлова. Когда в лагере не стало ни газет, ни радио, ни кино, эти женщины решили поновому организовать художественную самодеятельность. Леся Блаватская создала украинский хор и вовлекла в него много молодых женщин с хорошими голосами. Она поставила «Закарпатскую сюиту», как назвала ее Галина Николаевна. Это были гуцульские песни, танцы и игры. Спектакль шел чуть больше часа. Успех был потрясающий.
После этого лагерь как будто встряхнули. В самодеятельность пришли поляки – не могли же они быть хуже украинцев! И в ту, и в другую группы влились литовки, латышки, эстонки – те, кто умел петь или танцевать. Жизнь изменилась. Теперь многие, отработав смену, свое свободное до отбоя время стали проводить на репетициях. Чем жестче становился режим, тем больше было желающих выступать.
Когда усилился режим, с фабрики убрали директора, им стал начальник лагеря. Приехал и новый «кум» (оперуполномоченный) – человек жестокий, с садистскими наклонностями. Фамилия его была Радионов, а мы все звали его Кастрюлькин. Он замучил бесконечными «шмонами», при которых забирали не только то, что запрещено (ножички, спицы, нитки), но и банки, бутылки и т. д. За малейшее нарушение сажали в карцер. Участились случаи, когда на затянувшуюся поверку выгоняли из бараков полуодетых женщин, выстраивали на площадке под вышкой, на которой рядом с прожектором на колонну был направлен пулемет. Было страшно. Казалось, что нам хотят лишний раз показать, как мы беззащитны и что стоит наша жизнь.
После работы вечером 4 марта 1953 года мы собрались в бараке, каждый был занят своим делом. Вдруг в секции загремела музыка. Все вскочили. Заговорило молчавшее несколько лет радио.
Случай был неординарный, и все стали чегото ждать. Утром мы услышали, что умер Сталин. Для большинства это была благая весть. Но были и те, кто плакал, возможно, и от души. «Радостными» в этот день БУР забили полностью.
Вечерняя поверка 5 марта 1953 года была необычной. Вернее, все было как всегда: люди выходили из бараков на площадку, становились в колонну по 5 человек. Было тихо. Говорили шепотом, никто не смеялся. У всех, за очень малым исключением, были просветленные лица. Живые глаза. Вернулась надежда.
И потянулись дни. Я не помню дату, когда объявили о долгожданной амнистии. Меня она не коснулась. А с нашего лагпункта ушло чуть больше 50 человек! Надежда не рухнула, нет, она пошатнулась. И снова погасли глаза. У многих началась депрессия. Несколько человек сошли с ума. Морально стало тяжелее, чем было вначале. Вскоре сняли режим. Мы могли взять и носить свои вещи. На фабрике стал 8часовой рабочий день. Работало радио. Появились газеты. Почти каждую неделю стали привозить кино. Но радости от этого не было. Ничего не хотелось. Хотелось домой!
Мы начали писать «помилования» и «на пересмотр дела». Первыми из двадцатипятилетников нашего барака освободились Катруся Шутяк и Оля Прокопук, студентка из Бреста. Им сняли срок до «фактически отсиженного», но оставили поражение в правах, отправили на вольное поселение.
Я многим помогла освободиться. Говорили, что у меня легкая рука. Напишу от лица просящего о «помиловании» – обязательно сбудется. На себя не писала, чтото удерживало. Но когда комсомольцы поехали поднимать целину и двух девушек из нашего механического цеха освободили и туда отправили, я решила, что время пришло. Написала К. Е. Ворошилову. Ответ пришел через два месяца. Примерно такой: «Ввиду чистосердечного признания приговор считать справедливым и оставить без изменения». Вначале я заревела, а потом разозлилась и решила: выживу и дождусь окончания всей этой несправедливости.
И вот както пришел в механическую начальник лагеря майор Лисенко и рассказал о выступлении Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС. Лисенко, проработавший почти всю свою жизнь в лагерях, был просто потрясен случившимся. Думаю, он знал не меньше Хрущева, но впервые об этом сказали вслух на партийном съезде.
– Теперь скоро все кончится, и вы поедете по домам.
И ушел. В апреле 1956 года в лагерь приехала «комиссия по реабилитации», возглавляемая одним из членов ЦК партии. Меня реабилитировали.
* * *
И все же я счастливая. Потому что после ареста отца в 1937 году маму не отправили в лагеря, а меня не забрали в детский дом. Высшая мера наказания, вынесенная мне в 1948 году, была заменена 25летним заключением в спецлагерях. Я не попала в общие северные лагеря, меня не гоняли по этапам, не держали в общих пересылках.
В связи с тем, что в 1953 году умер Сталин и началась так называемая хрущевская оттепель, я отсидела в лагере всего лишь 8 лет и дожилатаки до крушения чудовищного режима.
* * *
Окончание. Начало в номере за 27 октября.
Валерий ГОРОБЧЕНКО