Либералу вряд ли понравятся резкие характеристики членов Временного правительства в «Марте 17-го», но ему будут близки и понятны образы Нержина и Герасимовича, свободолюбие автора «Архипелага». Консерватор будет озадачен образом Иннокентия Володина, но последние «узлы» «Красного колеса» явно созвучны его мироощущению. Мыслящий коммунист может быть шокирован показом Ленина в «Августе 14-го», но при этом восхищаться «Матрёниным двором». Разве что фанатичный поклонник Сталина вряд ли найдёт в солженицынском творчестве что-то близкое себе, но это вполне закономерно. Сторонник превращения России (а в идеале и всего мира) в одну большую казарму несовместим с писателем-гуманистом, имевшим собственный драматический лагерный опыт.
Трудно переоценить вклад Солженицына в формирование политического сознания российской интеллигенции ХХ века. В хрущёвское время появилось немало книг, посвящённых лагерной теме (пока при Брежневе сама эта тематика не оказалась под запретом), но «Один день Ивана Денисовича» выделялся на общем фоне как яркое художественное произведение, показавшее внутренний мир «лагерника», – не героя, но и не сломленного заключением человека. В уже самиздатовском «Архипелаге ГУЛАГ» писатель перешёл с микро- на макроуровень, дав эпическое описание беспощадной системы насилия, органически свойственной советскому варианту тоталитаризма (эта книга сыграла большую роль в том, что недавние почитатели «истинного социализма», извращённого злым Сталиным, лишались своих иллюзий). «В круге первом» и «Раковый корпус» – произведения, показывающие драматическое столкновение свободы и несвободы в условиях тоталитарного государства. Они демонстрируют характеры людей, попавших в экстремальную ситуацию лагерного барака – пусть и относительно благоустроенного (всё же первый, а не девятый круг гулаговского ада), но от этого морально не менее страшного – или больницы для обречённых на смерть.
Эмигрантский период творчества Солженицына сопровождался его попытками ответить на тяжёлый вопрос о причинах гибели старой России и победы большевиков. В «Августе 14-го» он видел альтернативу большевистской анархии в русских образованных профессионалах – таких, как инженер Ободовский (персонаж, имевший конкретного прототипа – Петра Пальчинского, одного из героев «Архипелага»). Позднее он испытал явное разочарование в либеральной «образованщине», по его мнению, вызвавшей революционную смуту: достаточно проследить эволюцию образа Ободовского от «Августа 14-го» к «Марту 17-го». Именно поэтому Солженицын стал чужим не только для поклонников советской власти (он был таковым для них всегда), но и для либеральной части общества, моральным образцом для которой являлся академик Сахаров, соратник Солженицына по диссидентскому движению и его идеологический оппонент.
Получивший университетское образование в советское время, боевой офицер времён войны (капитан артиллерийской разведки, кавалер двух орденов), учитель математики в провинциальной Рязани, Солженицын по своему менталитету был человеком старой, досоветской России. Возможно, что свою роль в этом сыграли семейные корни и глубокий интерес к истории. Его традиционалистская система взглядов последних десятилетий не погасила в нём уважения к свободе и интеллектуальной независимости человека. Яркое подтверждение этого – сериал «В круге первом», снятый в последние годы при непосредственном участии самого писателя. Этим консерватор Солженицын принципиально отличался от реакционных охранителей, для которых свобода не является высокой ценностью, а ради «охранительства» возможны компромиссы с любыми, даже тоталитарными силами. В «Матрёнином дворе» Солженицын писал о том, что не стоит село без праведника: он сам был таким праведником, без которого не стоит страна. При этом праведник – не идол, а человек из плоти и крови, со своими эмоциями и предпочтениями, со своими гениальными прозрениями и спорными высказываниями. Не ошибается ведь только Бог, а бесспорные истины часто настолько пресны, что выглядят скучными и банальными.
Большой писатель не всегда может быть «гуру» для общества (яркий пример – Лев Толстой с его идеями реформирования христианства). Солженицын предлагал современной России вернуться к образцам России дореволюционной, от земского самоуправления до элементов государственного устройства. Даже в одиозной еврейской политике царского правительства он находил немало разумного, что привело к резкой критике в адрес его последней книги «Двести лет вместе». Представляется, что этот большой человек мог либо принимать явление целиком, практически без оговорок (царская Россия, личность Столыпина), либо точно так же полностью отвергать его (личности Ленина, Сталина и их присных, в последние десятилетия жизни либералы и либерализм). Можно сказать, что Солженицын создавал свою утопию, апеллируя к историческому опыту, который не может быть воспроизведён в современной стране. Это ни в коей степени не отрицает ценности самого опыта и значимости интеллектуальных дискуссий, стимулируемых последними книгами писателя.
Драма Солженицына состояла ещё и в том, что он был выслан из «самой читающей в мире страны» (пусть даже её жители читали далеко не всегда высокую литературу) и продолжал воспринимать её в таком качестве. Тем более что приход его книг к массовому читателю в начале 90-х годов стал масштабным событием, но связанным не столько с востребованностью солженицынского слова, сколько с общей сенсационностью, быстро приевшимся вкусом запретного плода, который вдруг стал общедоступным. К моменту же возвращения писателя на родину интерес к его мнению ещё более снизился – занятым поиском хлеба насущного либо дележом активов было не до рекомендаций Солженицына по обустройству России. Наверное, страна много потеряла от того, что его точка зрения не стала в 90-е годы предметом серьёзного внимания всего общества (а не только интеллектуалов), а оказалась «затёрта» более острыми новостями. О многих героях тех лет сейчас уже никто не вспоминает. О Солженицыне будут помнить, как помнят Пушкина и Толстого.
Антиреволюционный пафос писателя (он не принимал не только Октябрь и Февраль 17-го, но и Французскую революцию – отсюда его сочувствие вандейским монархистам и франкистам времён Гражданской войны в Испании) был использован в «антиоранжевой» политической кампании последнего времени – его статья о Февральской революции была опубликована огромным тиражом. Но, в отличие от многих участников этой кампании, Солженицын был полностью искренен и высказывал свою позицию пусть небеспристрастно (всё же он был писателем, а не академическим историком), но прямо и последовательно, вне зависимости от сиюминутного контекста.
Такой Солженицын оказался несовместим с ельцинской Россией, которая стремилась на Запад, воспринимая писателя как фигуру сугубо архаичную (отсюда и ответная реакция, выразившаяся, в частности, в отказе от ордена Андрея Первозванного). Отсюда вполне закономерно и принятие писателем России путинской, в которой он видел возрождение традиций старой империи – неудивительно и принятие им Государственной премии, которую, впрочем, страна «задолжала» ему ещё с хрущёвских времён. С его смертью Россия потеряла великого писателя, эмоционально защищавшего консервативные ценности и при этом продолжавшего быть поборником свободы.
Алексей Макаркин