Юлий Ким: «Наш жанр – театр не одного актёра»

– Юлий Черсанович, жанр исполнения стихов под гитарный аккомпанемент вкупе с нехитрым бытовым прибором (магнитофоном) в корне изменил мировоззрение двух-трёх поколений людей в советском ещё государстве. Возможен ли сегодня такой вариант?
– Имеется в виду изобретение, аналогичное магнитофону, или жанр, сравнимый с авторской песней?
– Не только – возможны и ваши варианты.
– Ну, что ж, прогресс в части бытовой аппаратуры идёт сегодня столь семимильными шагами, что легко поверить в любое чудо. Другой вопрос, что эта скорость иногда даже не позволяет потенциальным пользователям оценить весь потенциал сегодняшних достижений, потому что их тут же сменяют завтрашние… Что же касается жанра, то он есть – авторская песня. Она продолжает менять сознание людей, причём всех поколений.
– Раньше «менять мировоззрение» приходили стадионами, теперь в лучшем случае – концертными залами…
– Не вижу в этом противоречия. Наоборот, было бы странно, если бы сорок лет мы так и собирали по двадцать тысяч людей. Я говорю сейчас не об эффекте от авторской песни, а о её прогрессе. И если взять некий усреднённый уровень мастерства в стихосложении, то он подрос у бардов весьма значительно. Конечно, и тогда, и сейчас были и есть личности, над этим «средним арифметическим» возвышающиеся – Владимир Высоцкий, например, или Новелла Матвеева. Но чем выше средний уровень, тем большим гением нужно быть, чтобы над ним возвыситься… Что же касается музыки, то здесь прогресс ещё более масштабен: жанр же не в космосе обитает. И на его музыкальный образ оказали влияние и джаз, и блюз, и рок, и даже поп-музыка. Музыка Гриши Донскова была бы в наше время невозможна. Вот шансон, например (только настоящий французский шансон) – по сути своей это же популярная музыка. На меня, например, он оказал огромное влияние.
– В большей степени – в музыкальном или в поэтическом отношении?
– В артистическом. Меня почему-то все считают сатириком. Да, в относительно недалёком прошлом у меня были песни в жанре «бардов­ского фельетона». Вместе со мной этим занимались, например, Анчаров, Высоцкий, Галич, а сейчас эту ниву активно возделывает Тимур Шаов. Но и тогда (а тем более – сегодня) главным моим жанровым предпочтением была песня-спектакль. То есть я озвучивал некоего придуманного персонажа, посредством которого и передавал отношение к жизни. То же самое делал, допустим, Владимир Высоцкий – но он проходит по собственной шкале оценок. Прежде всего потому, что в любой его песне голос его лирического героя звучит сильнее персонажа. У меня такого нет – и поэтому за сколько-то там лет я успел спеть и за человека тринадцатого века, и за «братьев наших меньших», озвучить некоторые неодушевлённые предметы и немного забрался в будущее. А именно: в одной из моих песен речь шла от имени инопланетянина. Пока мы с инопланетянами ещё не в контакте (но окончательно саму идею не отвергаем). Стало быть, это дело времени…
– Наверное, именно этот изначально артистический посыл подвиг вас на активную работу в кино и театре. Интересно: стихи вами пишутся под актёра или под персонажа?
– Конечно, под персонажа. Выбор актёра на роль – прерогатива режиссёра. В некоторой степени – композитора (если предполагается, что актёр будет петь). Просто потому, что композитор знает (очень хорошее слово – я его специально выучил) – тесситуру актёра. То есть его диапазон, его вокальные возможности в соотношении к имеющейся музыке. Поэтому, когда я писал для «Двенадцати стульев» Марка Захарова, я, конечно, думал об Остапе, а не об артистических данных Андрея Миронова. Естественно, что Андрей тоже думал об Остапе, и очень здорово, что мы с ним подразумевали одного приблизительно человека.
– Вы говорите о бардах-актёрах, в ряду которых можно упомянуть ещё, к примеру, Леонида Сергеева и дуэт «Иваси» – Алексея Иващенко и Георгия Васильева. Все они в той или иной степени мастера актёрской игры. Может ли это вылиться в более крупные формы – мюзикла или, если уж не обуздывать фантазию, бард-оперу?
– Почему нет? Алексей и Георгий пришли же, в конце концов, к «Норд-Осту». Более того, если в кино, например, я сейчас востребован куда меньше, чем в советское время, то заказы от театров поступают с завидной периодичностью. К примеру, недавно нам с Григорием Гладковым поступил заказ на песни к театральной постановке «Обыкновенное чудо». Вы, наверное, в курсе, что к фильму Марка Захарова мы написали шесть песен (вошло пять). А здесь к ним добавились ещё восемнадцать и теперь всё это где-то уже в работе. Более того, есть определённые идеи, которые можно реализовать в Ярославле, благо новый директор вашего театра Борис Мездрич в своё время в Новосибирске уже ставил «Ревизора», в котором были мои песни.
– Получается, что автор­ская песня эволюционирует, заходя к потенциальным слушателям через «смежные» формы искусства?
– Есть даже определение (я, правда, сейчас не вспомню точно, кому оно принадлежит): третье направление в музыке или, которое мне нравится ещё больше: «Высокая эстрада». Если первое, массовое, апеллирует к инстинктам, а второе, классическое – к разуму, то третье больше склоняется к определённой интонации, имеющей отношение в первую очередь к душе. Конечно, границы размыты, и если рок как музыкальный стиль «высокой эстраде» мало соответствует, то многие песни Шевчука или Макаревича подойдут сюда безо всяких оговорок.
– Вот эти две фамилии вы назвали исходя из «диссидентского» единства?
– Дело в том, что я не был диссидентом. И, по-моему, ни Андрей, ни Юрий себя тоже к диссидентам не причисляют. В прямом смысле этого слова. Просто время было такое, когда какой-то человек уже не мог молчать. Вот когда это «не могу молчать» переходило некоторые заданные государством границы, человек мог оказаться или на чужбине, или в местах не столь отдалённых. Тогда он становился диссидентом. Мы же дотянулись только до уровня неблагонадёжных. Сегодня диссидентство стало профессией. Мой однокашник по пединституту Владимир Лукин работает омбундсменом и живёт по строчке из песни «Гоп со смыком»: «Я из тюрем не вылазил». Он действительно своё рабочее время проводит в местах лишения свободы, постоянно кому-то помогая, устраняя ошибки Фемиды и уж заодно Немезиды. Работа – врагу не пожелаешь. Но он за неё получает зарплату.
– Кстати, о зарплате. Вы продолжаете концертировать – хотя говорите, что востребованы как поэт и автор песен. Эта старая бардовская привычка – петь именно для зала и именно от себя лично?
– Конечно, поскольку вместе с той работой возникают ещё и некоторые вещи, которые требуют именно общения с залом и авторской интонации. Поэтому и нельзя сказать, что я концертирую. В записных книжках Ильфа есть замечательная аналогия: я работаю, как неисправный унитаз. То есть какое-то время в «бачке» копится, а потом: Ярославль, Рыбинск, Сургут, Москва… И так – до очередного «просветления»… Но периодичность этого процесса мне самому не подвла­стна...