Война и счастье Зинаиды Николаевны

В людях

– Всех зову Мурками. На молоко хватает, пенсия у меня почти полторы тысячи рублей. Молоко соседка приносит, а за продуктами в магазин ходит мой сынок, Андрюша. Он же по нехитрому хозяйству управляется, печку топит. И я без дела не сижу: когда на улице постирушку устрою, когда кашу себе сварю. Ругает он меня, а что делать: не привыкла сидеть сложа руки. Телевизор мне без надобности, а вот радио постоянно слушаю. Навещают меня соседки, сноха и внучка Маша. Она перешла в пятый класс, отличница! Так вот деньки и проходят. Хоть и велика моя беда – плохое зрение (все передо мной словно молоком залито), а на жизнь не жалуюсь, – улыбается тетя Зина.

Я невольно засматриваюсь на эту женщину. Есть еще по русским селениям вот такие много пожившие и наработавшиеся люди. Но сердца их не ожесточились. И несут они в себе ровный и чистый свет, согревают своим теплом тех, кто рядом с ними. Плохо видящие глаза тети Зины смотрят куда-то поверх моей головы, натруженные крестьянские руки с узловатыми пальцами лежат на коленях... А речь у нее неожиданно правильная и плавная: словно речка течет да по перекатам поигрывает...

– Не было у нашего поколения легкой жизни, – говорит тетя Зина. – Всем от войны досталось поровну, и больше горького, чем сладкого. А родилась я 22 июня 1923 года, третьим ребенком в семье. Нас у папы с мамой было шестеро. Все выросли, выучились, кроме меня. Я закончила только четыре начальных класса. А потом – зимой в няньки, летом – в колхоз. При единоличном хозяйстве было у нас много земли, корова, лошадь, амбары и житница. Долго родители не поддавались на уговоры вступить в колхоз. А уж когда больно стращать стали, что отберут все да в Сибирь сошлют, – вступили. Запряг папа лошадь, привязал к дуге красный флаг и поехал колхозное поле пахать. В колхоз отдали все нажитое. Мама потом долго плакала... Она и старшие сестры пошли работать в бригаду, а отец был и мельником, и счетоводом, и даже... милиционером! Правда, недолго. Многих тогда агитировали идти в милицию, уговорили и отца. Но время было неспокойное, часто вспыхивали мятежи. На усмирение одного из них, на станции Шестихино, стали по деревням собирать мужиков, а милиционеров – в первую очередь. Отец собрался, но мама со слезами умоляла его остаться дома. Мы тоже плакали. И отец уступил, а документы свои сжег. А те, кто туда отправились, так и не вернулись...

Минуло мне семнадцать лет. И вот как-то соседка-дачница стала звать меня с собой в Ленинград в няньки. «Чужую брать боязно, а ты – своя!» Родители отпустили, и я поехала. Смешно вспоминать, как тогда я, дурочка деревенская, большого города испугалась. Машины, автобусы, огромные дома! Не сразу привыкла.

Наступил мой очередной день рождения. Хозяйка меня с утра расцеловала, красивую брошку подарила. А в обед объявляют: война! Сразу-то бомбежек не было, только учебные тревоги. Посидеть с противогазом у ворот дома мне довелось. «Ну, Зинаида, – говорит хозяйка, – делать нечего, езжай-ка ты домой, в дере-вню!»

С трудом купила я билет до Рыбинска. Вдруг приносят повестку: на окопы. Сгребла я в охапку свои вещички – и бегом на вокзал. Ехали мы в вагоне для скота три дня. Здесь уже под бомбежку попали, но уцелели. На другой день пересела на местный поезд, доехала до нашей станции, а уж дальше – пешком. Последние-то километры чуть не бежала: так по дому соскучилась!

«И пошла я работать в колхоз»

– Дома встретили меня со слезами, не чаяли живой увидеть. Новости были безрадостными. Везде – голод, хлеба дают по 200 граммов на человека. Выручали корова и огород. Недавно все в селе натерпелись страху. Немцы бомбили железную дорогу, тряслась земля, и стекла вылетали из окон. Говорили, много народу тогда погибло.

Я сразу же пошла работать в колхоз. А от колхоза для нужд фронта куда только не посылали! И берег укреплять на ту сторону Волги ездила, и на кирпичном заводе работала, и на лесозаготовках, и на торфе. Сама сейчас удивляюсь, как все выдерживала. Молодая была, сильная...

Помнится, на кирпичном заводе нашей первой помощницей была лошадь. Ходит она вокруг пресса, глину мнет. Потом уже легче на тачках отвозить куски глины под сарай. Накроем их тряпками, разомнем ногами и накатаем круглых катышей. Бросишь один такой катыш в форму, прихлопнешь ручным прессом, вытолкнешь – получается кирпич. Понесешь его сохнуть на стеллаж. Вагонетки к печам катали руками. А в печь носили, как баян: схватишь штук шесть и несешь. Весу в каждом – пять килограммов! Так три года я работала. Не на один дом кирпича наделала!

На торфоразработки возили нас на болото за девять километров. Жили мы там в бараках, спали на топчанах. Обогреться, обсушиться негде, разве на улице, у костров. На погрузку-разгрузку торфа в вагоны будили и ночью. Но тяжелее всего было толкать по рельсам тележку, груженную сырым торфом...

На кирпич и торф – это летом, а зимой – в лес. Давали наряд: от колхоза столько-то человек, а на человека норма – по два кубометра в день. Напилить с корня, обрубить сучки и скатать в штабеля. Помню, поехали мы, три девушки, в первый раз в лес. Далеко, за 50 километров, на ту сторону Волги. Как увидели на делянке огромные сосны в три обхвата, которые надо было спилить ручной пилой, так и ужаснулись! А снегу-то, снегу – выше колена! Обтопчем мы сначала снег у дерева и пилим дотемна. Еды было мало: в обед разогреем над костерком кусок хлеба, кипятком запьем, и снова за работу. Страшно становилось, когда спиленное дерево падало неудачно: как поддаст комлем вверх! Убить могло запросто. Возвращались усталые, закоченевшие. Отогревались у хозяйки на русской печке, варили на ужин картошку. Засыпали мертвым сном. А утром снова на делянку.

Так и прошла для меня война, вся в работе. Потом уже наградили медалями: «За трудовую доблесть в годы войны» и «К 50-летию Победы».

Материнский подвиг

– Победа, долгожданная, пришла с радостью и со слезами. Многих детей осиротила. У жен мужей поотбирала, невест по деревням без женихов оставила. Потому замуж я вышла поздно, в 1965 году, за Леонида Александровича Курапцева. Сам он из Рыбинска, а я у него вторая жена. Пришел он с войны инвалидом. Супруга его про то узнала – и до свидания! Собрал он вещмешок и поехал к родне в Крюково. Хоть и израненный весь, а устроился трактористом. А я в то время работала свинаркой. Так мы и познакомились. Через год родился у нас сынок Андрей. А еще через год Леонида не стало. Поехал он в лютый мороз продавать на базар мед. Застудил раненое легкое и в одночасье умер. Коротким оказалось мое замужество. Осталась я одна с ребенком на руках. Не то что помочь, поплакать не с кем было: родители умерли, а братья-сестры разъехались. Огород, скотина, хозяйство, усадьба – все сама.

Одна радость у меня – сынок мой Андрюша. Оставляла его с соседками, иногда надолго. Он соскучится за день, обхватит меня ручонками, теребит, смеется, и я вместе с ним и плачу, и смеюсь, и на душе у меня теплеет. Сравнялось Андрюше четыре годика, как вдруг обрушилась на нас черная беда. Заболел сынок, а чем – врачи руками разводят: вези в Ярославль. Легко сказать, а на какие деньги? Пенсия за мужа девятнадцать рублей. А моя получка уборщицы – сорок... Я в то время устроилась в колхозную контору полы мыть, чтобы не уходить от Андрюши надолго. Накопила на билет, поехали мы с сыночком в Ярославль, в восьмую больницу. Осмотрели его врачи. Не сразу, но диагноз поставили: детский церебральный паралич. Говорят: оставляй сына на лечение, а сама езжай домой. А как мне от Андрюши оторваться?! Понял он, что я ухожу, как принялся плакать! Он ревет у нянечки на руках в одной палате, я реву в соседней. Доктор стал меня утешать:

– Не плачьте, мамаша! Вы сейчас уйдете, и мальчик успокоится. Приедете за ним через месяц. И готовьтесь к тому, что лечение будет долгим. Иначе ребенок не сможет владеть руками и ногами...

Так и повелось: месяц сынок в больнице, а четыре – дома. Раз в две недели я старалась его навестить. А пока он лечился, я в колхозе подрабатывала то на льне, то на свекле. Выручала и корова: накоплю молочного, свезу в город, продам. До сих пор благодарна врачам восьмой больницы: поставили они Андрюшу на ноги! Он быстро как-то повзрослел, стал самостоятельным. Ни в чем себе помогать не разрешал. А учился очень хорошо. Поэтому, когда ему предложили получить среднее образование в Ивановском специнтернате, я согласилась. И снова начались мои к нему поездки, теперь уже в Иваново. В дороге день да день с Андрюшей. Все у них в интернате было, кормили хорошо. Да ведь хочется и пирожка домашнего, и творожку со сметанкой. Корову я по-прежнему держала, чтобы иметь возможность чем-нибудь порадовать сына. А после Иванова ездила к нему в Кинешму, где он получал профессию мастера-обувщика в специализированном техникуме. Выучился Андрюша и домой вернулся. Как-то для интереса мы посчитали: двенадцать лет я к нему повсюду выездила!

Дело молодое: женился вскоре. Дочка в молодой семье народилась. Живут они недалеко от меня в своем доме. Все у них ладится, и мне рядом с ними хорошо...

На пенсию стала оформляться, сама удивилась: как один день, сорок четыре годочка в колхозе проработала! Наградили меня медалью «Ветеран труда». А в 1975 году совсем плохо стало со зрением. Дали инвалидность второй группы, а потом и первой. Вспомнились мне предупреждения врачей о том, что из-за больных глаз нельзя заниматься тяжелым трудом, корову дер-жать – тоже... А без коровы в то время я не смогла бы ездить к Андрюше! Да и не было в колхозе легкой работы. Даже взять мытье полов в конторе. Воду я носила с реки, а река – под горой. Сколько я бадеек с водой в ту гору за 15 лет перетаскала! Все это мне потом и аукнулось, ну и война, ко-нечно...

Да, много я за свою жизнь муки приняла, но ни о чем не сожалею. Зато сына подняла. Вот он у меня какой – моя гордость!..

Тетя Зина замолкает и тянется к Андрею, который во время нашей беседы был тут же, рядом. Крепкая рука молодого мужчины бережно накрывает материнскую ладонь. И такая аура непобедимой и всепоглощающей любви окружает мать и сына, что невольно хочется поклониться им...

Эта скромная сельская женщина вступила вместе с врачами в борьбу с неизлечимой когда-то болезнью сына и – победила! Ко всем наградам тети Зины я бы добавила еще одну – за материнский подвиг.

Мышкин.