– Александр Александрович, для многих любителей музыки вы являетесь, скорее, поэтом, а для тех, кто более дружен с печатными текстами – музыкантом. Так «кто есть мистер Дольский» изначально? Какая муза первой нашла путь к вашему сердцу?
– Когда растешь в кругу муз, трудно выбрать какуюто одну. Я родом из артистической семьи (отец – оперный певец, мать – артистка балета), поэтому творчеством стал заниматься рано и ни в чем себя не ограничивал. Стихи начал писать лет в десять, приблизительно тогда же принялся серьезно осваивать инструмент. И, кстати, занимался еще живописью, причем старался делать это столь же глубоко.
– Опера и балет – серьезные жанры, вершина музыкального искусства. И вдруг – гитара, песня... Насколько легко родители отнеслись к тому, что сын ушел в такой, ну, скажем так, «народный» жанр?
– Для начала: родители вообще не особенно обрадовались тому, что я становлюсь творческим человеком. Они прекрасно понимали, как нелегок актерский хлеб. Что же касается гитары и стихов... Понимаете, они довольно долго существовали параллельно: я писал стихи и играл классические произведения. К старшим классам я уже переиграл практически все, что было написано для гитары европейскими и российскими композиторами, и основательно занялся джазом. Первые стихи, положенные на музыку, пришлись как раз на старшие классы – чем я принципиально отличаюсь от других авторовисполнителей. Они, как правило, брали в руки гитару после поступления в вузы, отведав воздуха студенческой свободы. Опятьтаки начал я с музыки к стихам классических поэтов, что казалось родителям вполне пристойным занятием.
– Получается, что для признания властью в советское время нужно было профессионально владеть инструментом и петь? Или нужны были еще какието условия?
– А что значит «признания властью»? Я, говоря честно, не чувствовал себя признанным. Скорее, наоборот: чем дольше мы существовали вместе, тем суше между нами были отношения… А вообще, в сказанном есть здравый смысл: мое владение инструментом несколько «размывало» восприятие и слегка уводило внимание надзирающих инстанций от собственно стихов. Которые, естественно, были для того времени абсолютно нецензурными. Не в том смысле, что там были какието непечатные слова, а в том, что ничего подобного с эстрады тогда не пели.
– А как же пластинка, записанная на «Мелодии»? В ту пору, кстати, когда власть контролировала все и вся, крайне раздражительно относилась к любому человеку с гитарой?
– «Крайне раздражительно» – это еще мягко сказано. В ту пору существовало совершенно официальное распоряжение – бардов к «Мелодии» не подпускать на пушечный выстрел. И если бы не Аркадий Исаакович Райкин, с которым судьба нас свела до некоторой степени случайно, этой пластинки, наверное, не было бы.
– Эта история существует во множестве вариантов. Хотелось бы услышать тот, который ближе всего к истине.
– В 1978 году я был лауреатом конкурса артистов эстрады (кстати, шестого с 1939 года, что хорошо характеризует как ценность этого звания, так и отношение власти к эстраде). Однажды из Театра миниатюр Аркадия Исааковича поступило приглашение заменить одного выбывшего артиста – а тот занимал довольно большое место в репертуаре. Я играл спектакли, а в свободное время пел свои песни, которых тогда было написано уже диска на три. И Аркадий Исаакович загорелся идеей издать все это в виниле. При этом действовал он хитро. А именно: не доказывал в инстанциях, что я – великий певец, и уж тем более не употреблял слово «бард». Он говорил приблизительно так: «Дольский? Ну, какой же это певец? Конечно, это не певец. Это – поэт. Причем стихи, которые он пишет, это тоже не стихи. То есть стихи, но больше декадентские, упадочнические. Скорее, свойственные поэтам «Серебряного века» – Блоку, Ахматовой. У него и музыка, в общем, от французского импрессионизма. В общем, надо бы издать…». И эта логика «убеждения от обратного», как ни странно, оказывалась эффективной. Конечно, срабатывало и то, что когда говорил Райкин, замолкали генсеки. При этом те люди, которым нужно было принимать решения, сами хотели издать Дольского (а тогда на «Мелодии» уже несколько лет лежала практически готовая пластинка Высоцкого с оркестром Гараняна, которая вышла только несколько лет спустя), но находились под влиянием запрета. В общем, когда пластинка все же появилась на прилавках, все заинтересованные стороны испытали некое приятное изумление. И, конечно, это был прорыв.
– Прорыв прорывом, но выто оказались между молотом и наковальней: официальные источники стали вас активней «не пущать», а бардовское сообщество посчитало эдаким приспособленцем, конформистом...
– Это, кстати, самые мягкие определения, которых я удостаивался в записках, иногда посылаемых к рампе на моих концертах. Впрочем, какие записки? Это были, скорее, протоколы инквизиции. С резолюциями вроде: «Мы, барды города Nска, обсудив творчество Дольского, приговорили его песни к смерти! Обязуемся стереть все записи Дольского, песни его не петь, стихи – забыть!» Я поначалу обижался смертельно, но сейчас воспринимаю те беды как проблемы моих оппонентов. Я довольно давно решил для себя, что вовсе не обязан быть «своим» среди тех, для кого кастовые принципы выше объективной реальности
– С чем, повашему, было связано именно такое к вам отношение?
– Наверное, с тем, что если признать меня своим, то нужно было в чемто соответствовать. А соответствовать, понимаете, не у всех получалось. Кстати, не нужно думать, что тогда я был против всех (или все против меня). Со многими коллегами мои отношения практически всегда были хорошими. С Булатом Шалвовичем, например. Юрий Визбор пел мои песни – иногда указывая авторство, а иногда и умалчивая. Но это как раз не принципиально.
– Многие из недоброжелателей поставили вам чуть ли не в вину одну из самых знаковых ваших пластинок: «Прощай, двадцатый век». Дескать, когда стало можно, он вон как запел...
– Это, скорее всего, от незнания. Когда стало можно, я просто эти песни записал – они уже были написаны и многие существовали довольно давно. Я вообще очень редко пишу альбомы – я их собираю из уже имеющегося материала. В этом смысле мне проще, чем комулибо: выбор всегда превышает технические возможности. Сегодня готовы семь компактдисков, на трех из них изданы мои ранние песни. Там, кстати, собраны и те, о которых я упоминал в начале разговора: сатирические, ироничные, студенческие (как сегодня говорят, «забойные»). Кстати, есть несколько рокнроллов – я же и это направление в музыке не упустил.
– То есть лирик Дольский и не становился сатириком на время записи пластинки «Прощай, двадцатый век» – он был им всегда?
– Он (то есть я) им никогда не был. Я так и остался лириком. Потому что даже юмористические песни никогда не писал «в лоб».
– Вы этого органически не приемлете?
– Нет, почему? Я всегда восхищался Галичем и даже пытался у него учиться. Человек пишет чуть ли не языком коммунальных кухонь, а получается высокое искусство. Сегодня это знамя поднял Тимур Шаов – лучший «журналист» в бардовской песне. Однако у меня свой путь в этом деле.
– А не жалко упускаемых возможностей? Сатирики сегодня вновь на коне – темто сколько появляется...
– Я эти возможности тоже стараюсь не упускать. Но и опускаться до уровня политического диспута не хочу – смысла не вижу. Почему поэзия никогда не умрет? Она многозначнее прозы. Между словами в стихах появляются дополнительные отношения, что позволяет сказать одним четверостишием больше, чем пятью абзацами. Более ярко и выпукло:
Искусство – это не молва,
Столица – это не Москва...
...Москва ведет войну с Россией
И побеждает всех врагов.
Уничтожает стариков,
Младенцы перед ней бессильны.
Москва! Как много в этом звуке
Несправедливости и муки.
Это из моего романа в стихах. Он получился антибуржуазнолирическим. Антибуржуазно о любви сегодня мало кто пишет. И уж тем более этого не покажут по телевизору и не будут крутить на FMрадио.
– Вот уж Питерто, наверное, аплодирует?
– Почему же только Питер? Москва не в меньшей степени. Это же правда.
– Правда, бывает, и глаза режет.
– Только не нашей публике. Не тем людям, которые ходят на концерты авторской песни.
– Аудитория както изменилась со временем? Отличается ли она в разных городах?
– Нет. У нас на редкость постоянные слушатели. Это, как правило, люди индивидуально мыслящие и много профессионально читающие. Раньше у нас читали от недостатка информации. Теперь читают только те, кто умеет получать от печатного слова удовольствие. Искусство восприятия – очень непростое по сути. Зато нам, поэтам, проще в другом: мы можем себе позволить на равных общаться с аудиторией. А это, поверьте, великий творческий стимул.
– Александр Александрович, и всетаки: вы революционер в авторской песне или ваше творчество – ветвь ее неспешной эволюции?
– Революционер, безусловно. Нейлоновыето струны поначалу были только у меня.
Анатолий КОНОНЕЦ