Марк Захаров: «Гоголю было легче»

– Вы уже очень давно привыкли к успеху. А какие-то градации успеха, заметочки, по которым вы определяете, грубо говоря, градус успеха, у вас есть?
– Когда в зрительном зале поровну женщин и мужчин, это престижно и говорит о том, что спектакль действительно хороший. Поэтому если мужчины, которые сейчас очень ценят время – деньги, не жалеют трёх часов посмотреть спектакль, – это настоящий успех.
– А если одни женщины пришли?
– Это сигнал, что спектакль переходит в другую фазу. Фазу второй свежести, что ли. Хотя, конечно, такого поклонения и радости, какую умеют дарить женщины-зрительницы, мужчины-зрители дать не могут.
– Возрастная аудитория сейчас меняется? Раньше студенты ночевали вокруг «Ленкома».
– И не только студенты. Люди из государственных структур на уровне губернаторов признавались, что ночевали в булочной рядом, чтобы попасть в «Ленком».
– А по залу уже чувствуется, что публику волнует кризис?
– Нет, нет. До театра это пока не дошло. Пока Лужков есть, он нас как-то прикрывает. Кризис чувствуется в атмосфере. Она стала напряжённой, и артисты этим пользуются. Они же, чтобы играть, подключают свою психофизическую энергию, и вкупе с общей атмосферой напряжённости последние спектакли у нас идут как-то особенно празднично, триумфально. Аплодисменты в конце спектакля минут по десять бывают.
– Вы изобрели уникальный жанр – кинотелетеатр. Потому что все ваши фильмы не ложатся ни в один из существующих жанров...
– У меня не было амбиций и ощущения первооткрывателя нового жанра в кино. То, что долго прожили фильмы, – это действительно вещь для меня загадочная. Хотя, наверное, в этом есть какая-то моя заслуга, что фильмы пользуются интересом у людей, которые не то что не родились, когда был съёмочный период, но даже их родители ещё не познакомились.
– Почему так давно не снимаете ничего?
– Не хватает легкомыслия, азарта. Понимаете, сложность ещё в том, что мне предлагают сейчас примерно так: «Делайте что хотите». И оказалось, что это очень сложно понять, что же я хочу. Гоголю было легче. У него была цензура. Гоголь говорил, если есть барьеры, то просыпается изобретательность, сноровка повышается.
– Вы в какой-то мере ускорили смерть КПСС, когда публично сожгли партбилет. Сейчас сжечь ничего не хочется?
– Нет, это был дурной поступок. Назарбаев сказал, чтоб все руководители крайкомов и обкомов так поступали. Я поддержал, а жена мне потом сказала, что это был самый безвкусный поступок в моей жизни. Это было действительно так. Хотя потом я был, как на Новгородском вече, выкрикнут через мегафон – на Пушкинской площади. Новодворская кричала: «Нам нужен такой президент, как Марк Захаров!» Я это не слышал, но люди пришли в театр, говорят: «Там на Пушкинской площади тебя выкликают».
– Вы не пошли?
– Нет, не пошёл.
– А вдруг бы изменилась история России?
– Не знаю. Я раньше думал, что мои однолетки будут руководить страной по-другому. Не может быть такого идиотизма дальше. А оказывается, нет – не в этом дело. Я потом набрался смелости и сказал Горбачёву в присутствии большого количества людей: «Нет, заниматься политикой, просто будучи добрым дирижёром, хорошим режиссёром, талантливым балетмейстером, симпатичным музыкантом, нельзя. Это особая профессия, другая кондиция, другое образование. И другой строй и нервной системы, и всё по-другому». И ушёл из политики.
– Вам не кажется, что подчас нарушается правильная связь с публикой? Например, футбол почти всё время приводит к массовым дракам...
– Причина, наверное, в несовершенстве нашего организма. В нас бушуют страсти, чего-то сломать иногда хочется. Когда ломали Старый Арбат, огромные толпы людей приходили на это смотреть. А когда строят дом, ну строят и строят, никому не интересно. Поэтому и футбол стал опасным занятием для всех – и для участников, и для зрителей. Но без этого драматургии нет. Наверное, когда Лопахин покупает «Вишнёвый сад» – это
победа. В нём проснулся купец, ему захотелось музыки. А потом он почувствовал, что проиграл. Что счастья нет. Борьба добрых идей в организме с теми драконами, химерами, которые там поселились, и победа этих химер – в очередной раз доказывают наше несовершенство.
– Как вы относитесь к антрепризе?
– Знаете, недавно был такой случай. Мы были на гастролях, и к нам пришёл человек: «Мы бы хотели устроить творческую встречу». Я говорю: «Ну пожалуйста». – «Мы хотим, чтобы были Чурикова, Янковский, Збруев, Захарова». – «Хорошо». – «А вас не будет шокировать, если это будет в ресторане?» – «Ну давайте, а что вам хотелось бы услышать, какая очерёдность?» Он говорит: «Не надо, просто вы сидите и ешьте. А мы посмотрим на вас». Антреприза иногда берёт именно зоологическим любопытством: «Вот – живой». Антрепризный театр имеет право на существование, но когда он строится на зоологическом любопытстве, это плохо.
– Уход великих артистов ощущается внутри театра?
– Конечно. Я не хочу сказать, будто незаменимых нет. Это не так. Нет второй Пельтцер, нет Леонова... Но всё равно подрастают люди. И если они будут правильно развиваться и им повезёт – потому что в театре всё равно вопрос везения очень много решает, – они в какой-то момент станут значимыми, великими, любимыми. А потом, после ухода из жизни, их причислят к разряду великих деятелей русской культуры.
– Уходят не только актёры – уходят и авторы. Григорию Горину вы замены так и не нашли.
– Да. О его таланте можно говорить бесконечно, но для меня это ещё очень большая личная утрата, потому что Горин был последний человек, который мог мне хамить. Я его приглашал на репетиции, а он мне говорил: «Марк, это же пошло! Разве это шутка? Это недостойно тебя. Что это у тебя за мизансцена?!» Сейчас таких людей нет. Сейчас мне все говорят: «Марк Анатольевич, вот Станиславский есть, а потом сразу вы».
– От везения зависит и успех спектакля. Жалко было отказываться от «Поминальной молитвы»?
– Да, но были уже сигналы, что от неё надо освобождаться. Потому что ушёл из жизни Леонов, что невосполнимо для этого спектакля. Потом играл Стеклов, но, несмотря на то, что он актёр крепкий, это было другое качество. Очень были трогательные вещи внутри этого спектакля... Была у нас там живая лошадь, звали её Барсик. И мы не знали, откуда она. А когда пришёл первый зритель и раздались аплодисменты, мы поняли, что она цирковая, потому что она стала кланяться, и это было так трогательно. И у них с Евгением Павловичем были свои интимные отношения. Они о чём-то разговаривали. Если вспомнить спектакль, самое радостное, что в нём было... Пришли как-то армянские деятели театра, сказали: «У вас такой армянский спектакль получился». И также молдаване: «Спектакль такой молдавский, точно про нас». Так что – что еврей, что армянин – не важно…
– Вас не пугает, что современные режиссёры свободно обращаются с текстами?
– Я и сам этим грешен. Ещё в «Обыкновенном чуде», если бы мы просто выучили текст, сыграли и сняли на плёнку, ничего бы не вышло. Всё равно надо какие-то фразы оставлять, какие-то уминать. Сейчас, уже давно, этот жёсткий кинопринцип переходит и в театр. Если это талантливо, люди это принимают. Если сделано бездарно, формируется протест.
– В театре есть люди, с которыми вы жёстко можете поступить?
– С художественным персоналом – отчасти. В театре есть умельцы, которые представляют очень большую ценность, поэтому я их всегда приглашаю на сбор труппы – рабочих сцены, бутафоров, реквизиторов. Но и у них бывает – знаете, как у Островского – вдруг отвага нападает. На гастролях в основном. Однажды в самолёте какой-то звукорежиссёр под влиянием выпитого начал очень громко говорить, что если бы не он, то театр пропал бы. Я его так укротил, сказал ему: «Если такое повторится, мы вас переведём на зарплату доктора наук». Я это сказал на полном серьёзе, и рабочий испугался: «Марк Анатольевич, не надо, чтобы я был доктором наук».
– Александра Марковна Захарова во всём соглашается с вами? Или дома может сказать: «Ты не прав»?
– Нет, что вы, она так сказать не может. (Смеётся). Так жена говорит. Иногда бывает очень интересно. Я дважды это наблюдал – на премьере у Гончарова и на спектакле у Плучека. Приходила Зинаида Павловна, жена Плучека, с блокнотом и говорила с каждым артистом: «Хорошо», «Думать, думать надо», «Не всё получается у вас, зря смеётесь». Я теперь своим говорю: «Ребята, будете плохо себя вести, приведу жену с блокнотом, потом узнаете...»
– Что из работ других режиссёров вам понравилось за последние год-полтора?
– Серебренников понравился, начиная от «Пластилина» и заканчивая «Лесом». Дальше мне не очень понравились его спектакли. Но он всё равно сформировался большим режиссёром. Пётр Фоменко, несмотря на то, что у меня есть претензии к «Бесприданнице», и их много, но всё равно смотрел с удовольствием. К Боякову в «Практику» заглядывал, в маленький его зальчик. И естественно, Центр Мейерхольда.
– Сейчас есть что-то, о чём нельзя сказать публично?
– Сейчас прямая атака не нужна никому. Это у Чехова есть: «Не надо говорить то, что умные знают, а глупому – это всё равно».
– Нет острых современных вещей? Не говорит ли это о том, что времена меняются в стране и проще передохнуть в классике?
– Есть полное собрание сочинений советской драматургии, от которой ничего не осталось. Целый стеллаж, в котором сейчас ничего не востребовано. А Достоевский, Гоголь и Чехов всегда будут, потому что они рассказали, что мы есть на самом деле. А сейчас... современников всегда очень трудно судить – какая-то дистанция должна быть во времени. Но для меня Сорокин – это писатель, хотя его очень трудно воспринимать, трудно читать, но он открывает какие-то наши химеры. До чего может довести такое замкнутое развитие за стеной славянофильства, например. В «Сахарном Кремле» он показал это и остроумно, и страшновато. Думаю, Сорокин останется в сознании как человек, создавший водевиль на антиутопию, помимо других его литературных заслуг.
– Для вас важен успех как таковой?
– Леонов часто вспоминал Яншина по тому – старому драматическому театру. Яншин мог сказать: «Знаешь, Женя, тебя вчера проводили с аплодисментами. Посмотри, видимо, где-то есть какое-то упрощение». Вот это мне не дано. Аплодисменты меня радуют. Я понимаю, что всё кончается, всё не вечно, но всё равно успех меня радует.
– А чистое удовольствие от чего получаете?
– Удовольствие? Куркино, там мой участок. Напротив лес. И я, как Ноздрёв, могу сказать: «Это всё моё. И дальше вот туда – тоже моё». Забор не очень виден, хотя он есть. И собаки (у меня их две) эрдельтерьер и фокстерьер... Когда я выхожу, думаю: «Вот оно, счастье». Но, к сожалению, такое у меня строение организма, что больше пяти-шести минут я не могу. Ну счастье, ну и что?