«Они сами не понимали, что строят»

– Когда делался телепроект, всё это – советское – казалось уходящим и что оно будет со временем заменяться новым, российским. Оказалось, что эпоха в значительной степени повторяет советскую, развивает, продолжает. Мы живём в эпоху ренессанса советской античности – такая у меня формула. Ну так, значит, есть резон всмотреться в эту цивилизацию уже иначе – как в своё, от которого никуда не денешься. И, конечно, неизбежно возникают параллели с сегодняшним временем. Но мне не хотелось бы писать в конце каждого текста: «А впредь сложившиеся уже тогда тенденции проявятся также и…» И так всё ясно. Вот пример. Советские люди 20 лет прожили под разговоры о том, что вот где-то на Востоке есть маленькая агрессивная марионетка США. Штаты – хотя бы достойный соперник, а марионетка всё время по-подлому действует, нападая на дружественные страны. И большая диаспора государ­ства-марионетки проживает у нас в стране. Носатая такая диаспора. В СССР в этой роли был Израиль.

– Пока не проходит. Хотя мне и 12 лет назад казалось, что это проходит. Может, у пяти процентов прошло. Но в целом тренд и общее настроение в обществе – постсоветское, никакое не российское. Нынешняя Россия, конечно, не вполне является СССР, но уж в совсем меньшей степени она является наследницей России 1913 года. Мы живём именно в постсоветской России.

– Почему кошмарное? Это данность. Ни в одной стране мира не было 70 лет запрета на частную собственность и религию. Не знает история таких примеров. Но большинство нынешних россиян среднего и старшего возраста сформированы этим укладом жизни. А поскольку все реформы были сверху, они не очень-то затронули человека. В большей степени последние 20 лет была изменяющаяся Россия, чем изменяющийся россиянин. Вот у людей и не накопилось ничего другого. А когда цены на нефть позволяют опять пожить привычным способом, то почему бы не пожить? Сколько у нас осталось советского? Служба в армии, лечение в больницах. Празднование праздников. Продажа сырья. Угрозы загранице. Боление за сборные.

– Главный код – это то, что чем далее, тем более частные устремления людей и государ­ства расходились в разные стороны. Частная жизнь в СССР – это постоянное стремление вопреки системе прожить дос­тойно. Как-то одеваться, детей воспитывать, тянуться к чему-то. Огромное количество горожан жили в попытке поднять личную планку и раздражаясь от того, как трудно её поднимать. Потому что вот сапожки не купишь, туда не поедешь, здесь не достанешь. Фильм не посмотришь. Книжку не купишь, а ненужных полно. Зар­плата 120, зато ничего не делаю. Перестройка, её массовая поддержка прежде всего имела экономические причины. Критическая масса людей, которые хотели жить по-другому. Под этим напором желаний людей СССР вынужден постоянно раздвигать границы допустимого. Например, появление деревенской прозы. 1966 год, когда вышли «Привычное дело» Василия Белова и «Живой» Бориса Можаева. Ведь эти произведения совершенно антисоветские, если вдуматься. Они написаны с позиций кулачества как класса. На каждой странице чёрным по белому читалось, что в колхозе плохо. Что нет хозяина. Что в субботу надо топить баню и не ходить на хрен на работу. Что только так и можно самость сохранить. Причём партия вынуждена была этот крен разрешить, потому что крестьянский консерватизм казался менее опасным, чем растущий либерализм городской жизни. Но как только чуть приоткрылось окошко – не стало больше литературы про хороший колхоз. История СССР – это постоянная попытка людей выбраться из-под государственной коряги.

– Проект по имени «социализм» был обречён с самого начала. Это легко проследить даже по масскультовским кумирам, которые прямее всего выражали умонастроения людей. В первом томе есть глава, посвящённая Магомаеву. Брюнет в смокинге, с грацией наследного принца. Каждое 8 Марта по телевизору – это же миллионы разбитых женских сердец. Такого не могло быть в нехрущёвское время. Потом появился Высоцкий. С каждым новым кумиром страна переходила на всё более новый уровень раскрепощения, причём все остальные на фоне, допустим, Высоцкого выглядели как напомаженные покойники. И каждый кумир раздвигал пределы свободы. Вот Пугачёва пела – «Ленинград, я ещё не хочу умирать»… Смерть в Ленинграде, городе трех революций?!. «Шевеля кандалами цепочек дверных…» Это что такое? Но не запретили. И это же на фирме «Мелодия» выходило миллионными тиражами.

Эта коррозия на самом деле была всегда – с тех пор, как закончился военный коммунизм. Как только система допускает какие-то человеческие слабости – а она не может их не допускать! – это коррозия. Вообще возможность шутить, покупать модные пластинки, делать перманент, доставать крепдешин и шить из него что-то, как только вообще допускается частная жизнь – это уже коррозия. Идеальная форма, соответствующая коммунистической идее, – всеобщая казарма и полубоги вместо людей. Всё, что не казарма, – это уже не совсем коммунизм. В этом виде, правильном, коммунизм просуществовал всего пару лет. Всё остальное была коррозия.

– Социализм не может быть мягким, иначе он теряет смысл. Становится непонятно, зачем он тогда. Как только допускаете многоукладность экономики, вы должны допускать частную собственность. Только ввели собственность – тут же встаёт вопрос о реституции и возвращении прежних хозяев. Вы убираете цензуру – тогда получаете некоммунистическую прессу, а с ней политическую конкуренцию, при которой руководящая и направляющая роль одной партии обречена. И всё. Причём в Европе все эти вопросы – политические и экономические – возникали почти одновременно: ещё все помнили, как это было при буржуазных республиках.

– Видимо, не понимала. Недаром Андропов сказал: «Мы не знаем общества, в котором живём». Им досталась по наследству некоторая сталин­ская инерция. Но держать страну по-сталински было уже нельзя. Да и как? В этой постоянной истерике осаждённого лагеря, мобилизационного проекта?.. Выяснилось, что в мирное время это не работает. И никто не знал, что с этим делать. Власть как-то отдельно эти недостатки фиксировала – долгострой, низкая сменность оборудования, неэффективность капиталовложений. Но в целом природу социализма, его закономерности она не понимала.

– Да, не повышать цены на главные товары – это был один из ключевых фундаментов, на котором держалось сохранение строя. Мы гарантируем зар­платы, низкие цены, а вы соглашаетесь с тем, что наверху сидят умные люди и без вас принимают решения. А тут вдруг цены выросли. И народ взбунтовался. И власть это хорошо запомнила: потом Брежнев уже никогда после этого ничего не делал с главными ценами, считалось, что мясо у нас по 2 рубля. Цены повышали только на товары немассовые – вроде кофе, бензина, золота, импортной мебели, доказывая, что они – роскошь. А другим нарушением договора стал Афганистан. То, что дети будут погибать в мирное время, – так тоже не договаривались. При Сталине кто там кому будет привозить тела… А тут уже каждого привозили поимённо. И ставили памятник. И военком должен был приходить к матери и сообщать. И никто не мог сдерживать, если она кричала: будьте вы все прокляты с вашей войной! И никто за это уже не сажал. Уже военком мог только желваками играть и стоять со смурным лицом.

– Я думаю, они даже этого не осознавали. У них было написано в программе партии: «Общественная собственность, которая приводит к изобилию бэ бэ бэ бэ бэ…» Но как? Надо строже спрашивать! Ответственность каждого работника за порученное дело. Вот наставления брежневской эпохи: секретарь парткома должен знать в лицо лучшую бетонщицу, знать, с чего она начинает свой рабочий день и что мешает ей работать. Потому что, мол, иначе, если не будет бегать парторг, ей не привезут раствор. Да ещё старшее поколение, которое говорило: без Сталина-то страна распустилась. Они были по-своему правы: это было подсознательное понимание того, что сталин­ская система более отвечала задачам построения социализма. Это была логичная модель, которая держалась на страхе. Но даже у неё каждая новая кампания была уже не такой тотальной. Режим не может быть всё время в этом истерическом состоянии. Последние 40 лет СССР – это была попытка увернуться от времени, а не возглавлять его.

– Скука и очевидная фальшь советской официальной фотохроники. А множество тем, скажем, девичник 8 Марта на работе, не могли снимать по определению. Выручали будущие читатели: присылали фото из семейных архивов. К тому же некоторые советские асы одно снимали для своих редакций, а другое – в стол. Не могли совладать с профессиональным инстинктом. Большое спасибо Владимиру Мусаэльяну и Владимиру Вяткину, которые в своё время столько сняли всего «непроходного»! Два классика поделились с нами особенно щедро.

– Слушайте, это уже не интервью!