Браво, маэстро!

– Игорь Васильевич, для творческого коллектива 35 лет – огромный срок. Вы как руководитель, очевидно, знаете рецепт такого долголетия. Может быть, он просто в вас? – По пунктам все секреты разложить невозможно. Надо чувствовать жизнь и ориентироваться в зависимости от обстоятельств. Очень важно – какое воспитание ты получаешь в детстве. Я вырос с мамой и бабушкой – не помню даже, чтобы в семье повышали голос. Я и сейчас не выношу грубость, интриги, несправедливость. Повезло с педагогами, с окружением. Это были интеллигентные, умные, талантливые люди. Борис Владимирович Беленький заменил мне отца. В бесконфликтной ситуации сформировался мой характер и позднее, когда начал гастролировать. Ко мне в комнату подселяли самых неудобных и конфликтных людей – знали: ссор не будет, это не в моем характере. Но существуют в профессии основополагающие вещи: преступишь – скатишься к дилетантизму. Вот здесь надо быть жестким и кулаком стукнуть. Когда чувствую подобные отступления, всегда поступаю жестко, и тут меня не уговорить – пожалей человека, помирись с ним. Достоинство это или недостаток – не знаю, но я такой есть. – Состав «Барокко» менялся несколько раз. Что было причиной ухода музыкантов? – Кто-то уходил по семейным обстоятельствам. Любит жену, а она требует постоянного присутствия в Москве и чтобы график работы был с 8 до 6 вечера и выходные дома. Что тут сделаешь – расставаться жаль, но не удерживаю. Кто-то уходил на более высокооплачиваемую работу. Возьмешь студентом, все отдаешь, делаешь из него музыканта, а он уходит. Недавно нашего гобоиста пригласили солистом в оркестр Спивакова. Жизнь есть жизнь. – Наверное, 35 лет удержать один состав просто невозможно. Существует и срок взаимодействия людей с точки зрения психологии. – Да, 7 – 10 лет и, как правило, коллектив разваливается. Если нет основополагающего стержня для дальнейшего творчества – в виде идеологии и характера руководителя. Я знаю, что должен заразить музыкантов идеями, исследованиями, хорошей музыкой. Вот сейчас нашлась в Португалии партитура симфонии Березовского, я это уже ребятам закинул – они заинтересовались. Новые программы составляю я, но обсуждаем всегда вместе, к их мнению прислушиваюсь. – Думая о том, почему одновременно несколько музыкальных коллективов в России стали играть старинную музыку, поняла, что идея словно ждет своего часа, а когда он пришел, возвращается сразу через несколько источников. Это так? – Так. Но мы вообще не должны были забывать эту музыку! Все должно развиваться поступательно, ничего нельзя закапывать, отвергать. Все провалы в искусстве от классового подхода. Какая культура была у пролетариев: это нам нравится – берем, а это – не берем. И они вершили. Уже в годы перестройки меня пригласили заведовать кафедрой культуры в Московский политический институт. Вот там я и выдвинул свою теорию понимания истории культуры – без классового подхода. – У вас нет ощущения, что и сейчас в управленческих кругах дилетантов больше, чем когда бы то ни было? – Это ощущение у меня с 90-х годов. Тогда я задумал сделать цикл передач на телевидении о том, что во всех сферах жизни вершат судьбы непрофессионалы. Встречался с музыкантами, даже председателями колхозов. В Москве позвонил Федору Ивановичу Лощенкову. Ведь они с женой ходили на наши концерты, так что помнили. Вместе с Маргаритой Качаловой и Львом Волоцким записали полтора часа беседы с Федором Ивановичем. Он рассказывал о своей жизни. По тому, что он говорил о культуре, строительстве, ясно было, что все происходящее в городе он обдумывает, анализирует. Но когда пришло время делать передачу, пленка затерялась. – Сейчас лучшие музыканты, танцоры, певцы уезжают из страны. Чем это грозит России? – Сейчас уезжают все, кто может. Здесь музыкантам не прожить. Скоро будет невозможно детей научить музыке – просто не останется преподавателей. Но все равно востребованность музыки, театра, живописи вернется. И как в XVIII веке, Россия будет приглашать музыкантов из-за границы, но это будет стоить очень больших денег. – Как вспоминаются советские времена – идиллией? – В жизни всегда есть белое и черное, плюс и минус. Но меня очень раздражает, когда артисты собираются и говорят: нам не давали, нам запрещали. Я что, в другой стране жил? Пусть у тех, кто тогда руководил, висели на стенах портреты Брежнева со всеми регалиями, с ними можно было по-человечески говорить, они все понимали и помогали. Много лет работал с Юрием Андреевичем Андреевым – очень ценю его и уважаю. – Игорь Васильевич, вы объехали с концертами едва ли не весь мир. Где самая образованная и теплая аудитория? Здесь, в России. В Америке 75 процентов смотрят, 25 – слушают. Когда мы там были на гастролях, то сопровождавшая нас американка сказала, что надо улыбаться – широко и на всю публику – слева направо. Мы ей поверили, улыбались – встречали на «ура». А у нас после гастролей болели не руки, а скулы. Приехали в Россию, продолжаем улыбаться – недоумение зрителей, здесь не прошло. – Вас очень любят в Ярославле. Это не комплимент, а факт. Но вам не кажется, что надо чаще приезжать сюда, чтобы и свою аудиторию, и эту любовь сохранить? – Мы приезжали 4 – 5 раз в год. Это очень мало. Но зависит это не от нашего желания – все упирается в деньги. Дорога, гостиницы – смотрите, какие цены. Если бы кто-то нас взял под свое крыло, все бы с удовольствием отбросили свои приработки и работали только здесь. Ведь мы тоже очень любим ярославскую публику, у нас взаимообмен: мы подпитываем их, они – нас. – А какое у вас общее ощущение от всего происходящего в России? – Мир стал другой. Если все, что нажито годами, рухнет, все кончится, мы придем к состоянию животных. В XVIII веке это хорошо понимали – и поднимали человека с колен. Конечно, никуда Россия в конечном счете не денется: сколько раз оказывалась в глубокой яме и поднималась. Только при нас это будет или нет и сколько еще до того успеют уворовать? – Музыка и вера – проявления духовности. В вас всегда жила вера? – Какие мы верующие? Мы были воспитаны пионерией и комсомолом. Вот когда пройдет лет 20, 30, человек будет ходить в церковь с детства – тогда будет вера. Меня поражает, когда дети стоят в храме, молятся, крестятся. Мы только на закате жизни стали задумываться о ее смысле. – Что помогает жить сейчас? – Здоровье. Я радуюсь, что могу еще играть на скрипке, ведь многие мои коллеги уже или в ином мире, или болеют. Скрипач – профессия тяжелая. Я счастлив, что все радости жизни от меня еще не ушли. – Четыре десятилетия постоянных разъездов как-то сказались на вашей личной жизни? – Да, конечно. Но каждый выбирает то, что выбирает. Семейная жизнь для меня заключается не в том, чтобы вовремя сходить за картошкой и чисто убрать квартиру. Нужно что-то еще. Раньше я работал по ночам, на кухне, там делал и «Ярославский сборник». Я много лет уже живу с мамой, ей 94 года, она меня прекрасно понимает. – На чтение времени хватает? Что вы читаете сейчас? – На столе у меня сейчас несколько книг. Лотман – о русском дворянстве XVIII века. Трехтомник «История православной церкви» начинал читать с трудом, но потом втянулся – и с большим интересом прочитал. Для меня православие открылось по-новому. Дружу с редакцией «Наш современник» – их читаю. Очень жаль, что скончался Вадим Кожинов – это великий историк, который не пришелся ко двору ни коммунистам, ни демократам. Он просто освещал события – писал то, что есть. Только это и интересно читать, а когда во главе всего классовый подход... – Какие у вас планы на следующие 35 лет? – Выжить надо. Сюда приезжать, играть, не опускаться ниже той планки, которую поставили. Когда не получается, взрываюсь. Но иногда и не понимают, если еще не поднялись на эту планку. А поднимаешься не сразу, год за годом, ступенька за ступенькой. Ведь высота бесконечна. Предела совершенству нет. Всегда можно еще что-то сделать. Колоссальное удовольствие получаешь, когда сыграно все, и вдруг кто-то начинает что-то делать, и ты подхватываешь фразу и стремишься сыграть в ответ еще более красиво. Вот это и есть счастье, это и есть настоящее творчество.