– И давно вы, Владимир Николаевич, живёте по законам рынка?
– В другой раз попробовал бы и пренебречь. Но над «Перемещённым лицом» я работал так долго, как, наверное, никто в мире ни над одним романом. Считаю даже, что заслужил место в книге рекордов. Потому и юбилей решил праздновать, что очень хочется привлечь к этому роману максимум внимания. И, кстати, уже удаётся: за первые четыре дня было продано 25 тысяч экземпляров. А потом, это в советское время все мы считали, что самореклама – дело постыдное, последнее. Когда я попал на Запад и вышел роман «Москва 2042», американское издательство, развернув обширную кампанию, заставляло меня ездить в длиннющем лимузине. И двухсот метров нельзя было пройти пешком: несолидно! Что ж, видимо, реклама – реальность нашего времени.
– Что же тогда вы так разозлились, когда в Германии вас, уроженца Душанбе и когдато столяра, представляли «таджикским рабочим, отягощённым еврейской фамилией»?
– Да кто же будет читать сочинения таджикского рабочего? А потом, никогда не скрывал, что мама – еврейка, но фамилия у меня сербская. Не хотелось отрекаться от обретённых на Западе сербских родственников и примазываться к евреям, действительно пострадавшим за свою национальность.
– Кстати, «скорости» ваши тоже можно принять за рекламную уловку. Шутка ли, писать роман целых 49 лет!
– Строго говоря, «Чонкин» стал первым придуманным мной литературным сюжетом. До 26 лет я писал только стихи. Вторая часть, «Претендент на престол», была завершена 32 года тому назад. Конечно, в промежутках я выпускал и другие книги. Тем более что в какойто момент работа над «Чонкиным» была прервана стараниями КГБ. Однако Чонкин изначально был задуман как нечто эпическое. Меня даже удивляло, почему никто не возмущается. Роман назван «Жизнь и необычайные приключения», а всей жизни – лето да осень 41го года. Болезненное желание закончить роман никогда меня не покидало. Я чувствовал, что пока этого не случится, не имею права умереть. Но долгие годы не мог войти в необходимое состояние, которое иногда ещё называют вдохновением. В последнее время вообще писал мало, да и то публицистику, какието автобиографические вещи. Жизнь текла перед глазами, но я на неё не реагировал.
– Паниковали?
– Одно время я увлёкся живописью, после чего три года вообще не садился за стол. Но паниковать не паниковал. Ну, исчерпался, что поделаешь? К счастью, я ошибался.
– А правда, что своего Чонкина, для многих героя истинно русского, вы списали с якута?
– Не вполне. Мне показали одного нелепого солдата, сказали, что его фамилия Чонкин. Образ запомнился, но о реальной личности я ничего не знал. А уже в наши дни получаю письмо из Ленинабада от одного полковника: а не служили ли вы тамто и тамто? Служил! Так у нас в части был точно такой же солдат, только звали его Чонгин. И он был якут.
– Годы изменили не бравого, но солдата?
– Мы оба постарели. Но, как правило, суть человека не меняется на протяжении всей жизни. Свойства личности не изменяются, а развиваются, так что он остался прежним.
– Исконно русским или советским?
– Исконно русским в советских условиях. Надо сказать, «советскость» оказалась очень живучей. Если в одной тюремной камере сидят русский, литовец, белорус и, скажем, негр, в какойто момент они приобретут одни и те же привычки. Например, прятать от надзирателя спички, ножик или махорку. Советская власть просуществовала достаточно долго, чтобы выработать особые приспособления к жизни, а значит, и особый характер. Наш человек, как Шура Балаганов: даже имея десять тысяч, залезает в карман, чтобы украсть трёшку. Боюсь, должно смениться ещё не одно поколение. Срок удлиняется тем, что наша сегодняшняя власть уж больно советская. Вот если бы слом произошёл полный и порядки установились западные...
– Но в Россию вы вернулись окончательно?
– Конечно, и довольно давно. А сегодня ещё и обстоятельства поменялись. Одно время дочка категорически отказывалась ехать в Москву, жена не хотела бросать дочку, я – их обеих. Сегодня жена умерла, а я встретил женщину, которая живёт в России. Но я, кстати, знал, что вернусь, что уезжаю не навсегда. Всё дело в том, что история наша развивается по синусоиде. Либерализация, антикрепостнические веяния, Александр I. Доходит до пика, и Николай I закручивает гайки. Общество начинает загнивать, слабеть, и при Александре II вновь реабилитация, неминуемо приводящая к зажиму при Александре III. А возьмите советские годы: сталинизм, хрущёвская либерализация, брежневский зажим, доведший страну до ручки.
– А как вам теория, что в России лысого правителя сменяет волосатый?
– Будь я плагиатором, с удовольствием присвоил бы. Впрочем, я эту концепцию развил: все лысые были романтиками и утопистами, а волосатые – прагматиками и консерваторами. Ленин был утопистом, Хрущёв, Андропов, Горбачёв... Правда, не знаю, можно ли считать утопистом Путина?
– Вроде не похож.
– Может, на нём теория дала сбой? Однако по мне, так романтики куда хуже циников. Потому что фанатичны. Сегодняшние исламские террористы тоже в своём роде романтики, так как стремятся к высшему идеалу, ради которого могут пожертвовать жизнью. В лучшем случае – своей. Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем. А зачем? Когда спохватываются, на совести – миллионы жизней. Циник же более расчётлив, у него есть представление о целесообразности: вот эти люди мне мешают, я их уничтожу. А эти незаметны, погоды не делают. Пускай себе живут.
– К слову, о погоде: вы нынешнюю чувствуете? Тем более что несколько десятилетий провели за пределами страны.
– Знаете, а меня всегда называли «внутренним эмигрантом». Видимо, не зря. Живя в советском обществе, я чувствовал себя чужим. И на Западе не оказался своим.
– Однако начинали вы не только «своим», но и обласканным. Повесть «Мы здесь живём» в «Новом мире» напечатали. А песню на ваши слова «На пыльных тропинках далёких планет / Останутся наши следы» сам Хрущёв любил.
– И даже цитировал её с трибуны Мавзолея, кулаком размахивал. Начал почемуто: «Как поётся в современной песне...» Это стихотворение дважды (!) было напечатано в «Правде», причём в экстренном, посвящённом прилёту космонавтов выпуске, ещё и красным шрифтом. Но должен сказать, что про космонавтов я написал не из возвышенных советских чувств, а оттого, что сам был несостоявшимся лётчиком и мечтал о полётах. Так что я не власть воспевал, а достижения человечества. Кстати, была в этом стихотворении строчка «Давайтека, ребята, закурим перед стартом». Попович заявил, что космонавты, мол, не курят. И вопреки моей воле слова подменили на «давайтека, ребята, споемте перед стартом». Как в милиции «пройдёмте».
– Долго прошагали в ногу?
– На пике официального признания все кинулись просить у меня стихи для публикации. Но когда несколько напечатали в газете, маршал Малиновский, министр обороны, объявил, что мои стихи стреляют в спину Советской армии. А уже в феврале 63го, после выхода рассказа «Хочу быть честным», начались настоящие неприятности. Но я долго не уезжал, даже после того, как исключили из Союза писателей. Ну а потом, как сказал один литератор, Войновичу хорошо: взял хлопнул дверью и уехал. (Смеётся.) Между прочим, я ещё никого не описал, кто исключал меня из Союза писателей. Только упоминал, иногда даже без фамилии.
– Во времена гиперинфляции все ждали экранизации «Чонкина» от Эльдара Рязанова. Почему всётаки не сложилось?
– Рязанов не сошёлся в концепции и не смог договориться с английским продюсером, купившим авторские права.
– Жаль, что не сложилось. Ведь Рязанов, говорят, даже свою собаку назвал Чонкиным.
– Тот пёс уже издох, к сожалению. В отличие от товарища Чонкина, который бессмертен. (Смеётся.)
Юнна ЧУПРИНИНА