Правильные юбиляры заранее напоминают окружающим о приближающейся круглой дате. Правильные юбиляры, если речь идет о людях искусства, устраивают персональные выставки, бенефисы, фотосессии. Владимир Солопов, на мой взгляд, юбиляр совершенно неправильный. Джинсы восьмидесятилетнего актера, правда, уже не удивляют, как спецодежда людей любого возраста. Но голос, с вальяжными раскатами, с где-то там, в отдалении, звучащей иронией, на самом деле не соответствует паспортным данным. Не соответствует этим данным и достаточно странное, особенно по нынешним «рыночным» временам, спокойствие Владимира Алексеевича.
Он почему-то не борется за роли и вообще за место под театральными софитами. Он предстает перед публикой – просто-таки послушный исполнитель режиссерской воли – в ролях, которые актеру его таланта и диапазона, его положения и предложить-то не всякий решится. В «Гамлете», думалось, кого же ему играть, как не Клавдия. Нет, Полоний. Что ж, Полоний так Полоний, но не кондовый, туповатый царедворец, а элегантный интриган, разыгрывающий свою партию и умиляющийся плодами своей разрушительной работы. Трактовка, однако! Хотя, по всей видимости, и перевесившая неведомо куда испарившийся режиссерский замысел. Или в «Волках и овцах», думалось, Лыняев (хоть актер и постарше этого персонажа, но форму держит) получится у него роскошный, ласково-циничный. И опять – роль второго плана, да еще не в сюртуке, а в поддевке: не просто замшелая, но не желающая себя таковой признавать развалина. Персонаж, мягко говоря, второстепенный оказался настоящим, матерым волком, чьего един-ственного зуба не стоят окружающие его шавки.
Мы все слышали про то, что нет маленьких ролей. Но то, что у большого артиста любая, даже по ошибке доставшаяся роль – профессиональное достижение, это видим воочию. Благодаря «неправильному» Солопову.
История с географией
Города, видевшие Солопова не как гастролера, а как ведущего артиста местных трупп, не так уж малочисленны. Самара, Ташкент, Волгоград, Рязань – столица и просто большой област-ной центр, на юге и в центре России, да и не только в России.
Волковский театр – дважды, хотя, кажется, нелегко дважды входить в одну реку. Но ведь и «река» Волковского за время разлуки актера с этим театром сильно изменилась. Прежде были твердые берега шишигинского правления, при возвращении Солопова – безбрежность режиссерского многолюдства и сценического разностилья. И уж старожилам Ярославля или далеким от нас историкам судить, «волковский» ли актер Солопов, если считать, что есть такое понятие.
Во всех городах, где в последние десятилетия работал Солопов, его очень любила публика. Он становился ее любимцем быстро, а по отъезде заставлял долго тосковать. Больше тридцати лет назад он работал в Самаре, но его ролями по сей день меряют похожих – или непохожих – по амплуа актеров. В Ташкенте он работал в период заметного подъема тамошнего русского театра. Там была очень сильная мужская часть труппы, и только присущей ему краски, ироничной и надбытовой, недоставало. Избалованной собственными традициями и постоянными гастролями столичных театров ташкентской публике Солопов сразу «пришелся», вызвав немалую ревность театральных старожилов. А он знай себе играл – и горьковского инженера-нигилиста Цыганова в «Варварах», и постаревшего совет-ского офицера Никитина в бондаревском «Береге», и что-то грузинское, психологическое, и что-то французское, детективное. Диапазон, как всегда, был велик.
В переменах театров на удивление быстро (очевидно, потому, что профессионально в своей основе) выстраивалось общение с партнерами. С молодыми актерами, которые – точно это знаю по опыту нескольких поколений – никогда не становятся у него объектами традиционных для театра и подчас жестоких розыгрышей. Молодых Солопов холит своим общением, не затмевает, но и не потакает их неумелости, работает с ними как с равными себе.
Особое общение – с партнершами, причем любого возраста. Уже не говорю о том, что на примере Солопова актеров, причем далеко не только начинающих, нужно учить целовать ручки, пододвигать стул или подавать пальто. Но есть такой редкий случай, как партнерская гармония, единое понимание жанра и стиля, единый ритм существования при абсолютном различии конкретных приемов игры. Такое партнерство, к счастью, существует сегодня на волковской сцене у Владимира Солопова с Натальей Терентьевой, и дуэты их, не только в виде крупных эпизодов, но даже мимолетных реплик и обмена взглядами, – это тот высший пилотаж актерского мастерства, который достигается не опытом и длительностью репетиций, а духовным созвучием.
Весь в белом
Сколько ни было у Владимира Солопова «костюмных» ролей, любое исторически далекое одеяние ему соразмерно. Что генеральский мундир молодящегося Крутицкого, что двояковыпуклый черепаший панцирь Сквозник-Дмухановского, что безумная в своей неуместности длиннополая шинель Фомы Опискина. Как, думаю, оставшийся любимой легендой старых ярославских театралов мундир Печорина. Пиджак, сюртук, бархатная домашняя куртка, цилиндр-шапокляк, берет – все это его.
Всегда – легкая небрежность, отнюдь не неряшливость. Этакое чувство свободы человека, словно бы с детства привыкшего к необходимости держать прямую спину и потому не испытывающего неудобств от всех этих театральных кресел и пуфиков, от деревянных лавок и бутафор-ских тронов.
Одной из звездных, соединивших блеск мастерства и свободу существования, мне кажется у Солопова роль редкостного прохиндея и отчасти бандита. Роль, которая собрала в себе признаки изысканного и чуть небрежного аристо-кратизма, легкости в обращении с дорогими вещами, умения так носить страшноватенькие театральные отрепья, что сомнения в наличии голубой крови в жилах возникнуть просто не могло. Это был сыгранный в Ташкенте в аллюзии Брехта «Трехгрошовая опера» Мекки-Нож.
Хозяин жизни и мелкий жулик, дамский угодник и хам, грубо «строивший» проституток, лихой и респектабельный, – это был совершенно феерический сценический фат. Жесткие нотки в голосе, залихватские передвижения по странной горе хлама, на которой происходило действие, резко сменяемый темп реакций поневоле очаровывали зрителей, готовых простить любые гадости обаятельному негодяю. Актер даже позволял себе «похулиганить», мгновенно и при этом не таясь вздергивал вниз-вверх молнию на брюках в момент свидания с очередной пассией. И делал это так мимоходом, не смакуя и не подчеркивая экстраординарность (для советской-то публики) этакого пассажа, что можно было восхищаться иллюзионистcкой ловкостью и отточенностью жестов, а не сетовать на нарушение морали.
Можно ли было ожидать от актера, прошедшего долгий путь в советском и в разрушающемся русском театре, что в его сценических персонажах – где больше, где меньше, в соответствии с художественной правдой – сохранится то, что принято называть породой?
Ну, извините, есть у человека стиль, есть манера, есть индивидуальность, есть узнаваемый и притягательный способ существования. Как были они у очень немногих русских актеров – у суховато-изысканного Кторова или барственно-эффектного Стржельчика. Таких господ в какой театральный костюм ни наряди, кажется – он весь в белом, причем свежеотглаженном, хрустящем и совершенно уместном даже среди хипповатой толпы.
Этот господин победительно вышел на волковскую сцену умопомрачительно красивым и обаятельным Печориным. И вернувшись через годы, живет на ней по сей день, герой уже нового, дурного или прекрасного, но нашего времени.
//Татьяна ЗЛОТНИКОВА, доктор искусствоведения.
