Четыре чудом уцелевших среди переселенческих перипетий дома, что и по сей день гордо именуются поселком Осташинским, из-за многочисленных крестов и памятников распластавшегося рядом кладбища практически не видать. Среди последних старожилов остался здесь дед Саша – Александр Александрович Смирнов. Несмотря на все увещевания властей, сдавать свои позиции и переезжать он не собирается. Ни местная администрация, ни воры, ни покойники ему не страшны.
Умирающий поселок
Серьезная проработка вопроса безопасности ощущалась уже на подступах к жилью. Местные полканы, чувствуя поддержку собратьев, старались изо всех сил. И если народа от нашего появления не прибавилось, то братьев меньших становилось все больше. Часть из них оказалась в «свободном полете», что явно удручало нашего фотографа.
– Хорошо, что мы вдвоем, – глубокомысленно изрек он. Интонации выдавали в нем человека бывалого. – А то они подбежали бы ближе. Глядишь, и тяпнули бы еще. С детства не люблю больших собак.
Поселок – если таковым его еще можно назвать – явно выбивался из окружающего ландшафта. Четыре едва живых деревянных дома соседствуют с одной стороны с окраинами Брагина, с другой – с кладбищем. Все окрест – промышленный пейзаж: какие-то склады, гаражи, предприятия.
Мозолить бдительное око местной администрации поселение стало уже давно. Тем более что темпы естественной убыли населения требовали для «убывших» все новых площадей. Попытки властей расчистить территорию под разрастающееся непомерными темпами кладбище наталкивались на глухое сопротивление жителей. Постоянные жильцы – а это в большинстве бабушки и дедушки – возроптали: кому охота покидать насиженные места?
В 1998 году им предложили компромиссный вариант: постоянные жители Осташинского получили благоустроенные квартиры. Дачникам же, квартировавшим здесь только летом, пришлось довольствоваться слабыми надеждами найти правду в суде. В последующие годы в районных судах подобные иски рассматривались, но успех оказался переменным. Несколько процессов были выиграны, несколько – так и остались гласом вопиющего в пустыне. Остальное в прямом смысле слова стало делом техники: в Осташинский нагнали бульдозеров и экскаваторов, и поселка как не бывало. Зато какой простор для усопших!
Но, как и водится в таких случаях, нашелся кто-то, кто пошел супротив курса на урбанизацию. Не хотим уезжать от земли, всю жизнь здесь прожили, заявили несогласные. И когда им предложили освободить территорию, отказались.
Следы погрома сохранились и спустя пять лет: куски бетона, обломки бревен и досок. Везде запустение. Кладбище словно распускает свои щупальца, прибирает место себе. Вымирает оставшаяся часть Осташинского: даже деревья и те наполовину успели стать сухостоем.
Последний из могикан
– Вы, наверное, заплутали? – появившийся вдруг из крайнего – к кладбищу – дома дед окинул нас подозрительно с ног до головы. – Здесь давно уж никто не живет.
И выразительно оперся об увесистую палку, которая служила, по всей видимости, не столько помощником в передвижении, сколько средством обороны.
– Я и с вилами выхожу, если собаки ночью завоют. Мальчишки часто шастают. Да и взрослые раньше по домам пройтись любили. Сейчас не ходят уже – брать нечего. А в мальчишек, бывает, и из рогатки стрельну. Не смотрите, что старый. У меня глаза хорошие. В армии не зря служил, мимо цели не промахнусь.
Дав понять, что «броня крепка и танки наши быстры», дед вопросительно уставился на нас: почто пожаловали? Но сколь подозрителен он был поначалу, столь же доверчив оказался, едва начали с ним говорить. Даже документов не потребовал, в дом пригласил. Радушие – исконно русское, ничего не требующее взамен:
– Давайте я вам капусты с собой дам, уродилась она у меня, для гостей не жалко. Берите, берите, чего стесняетесь? А, может, морковки возьмете, тоже урожай неплохой. Или вот лук, чеснок. Лучше лекарства не найти. Мне восемьдесят скоро будет, а по врачам и не хожу вовсе. Каждый день чеснок по нескольку долек ем, вот и не болею.
Предложение деревенских разносолов следовало на протяжении всего разговора. И дед Саша искренне обижался, что мы отказывались угоститься его урожаем.
Особенно трогательно такая доброта выглядела на фоне более чем немудреных одежды и жилья местного робинзона. Фуфайка латаная-перелатаная, ее рукава располызганы на полосы. В дом непрошеному гостю в поисках наживы и заходить нечего – даже телевизора нет. А зачем телевизор, если электричество отсутствует тоже: отключили его за неуплату и провода оборвали. Пара кроватей, печка посредине, по стенам – картинка с изображением династии Романовых, бумажная икона. И живность в большом количестве – собеседник для деда Саши находится нечасто, так он четырех кошек и собак приютил. Все живая душа рядом.
«От работы еще никто не умирал»
– Никуда я не поеду от земли. Она меня и кормит, и поит. Не поеду. Мы раньше двух коз, поросенка держали. Большой поселок был, домов пятьдесят. Я здесь почти всю жизнь прожил. Родился в деревне Зверинцы. Нас у матери семеро было, я старший. Отца раскулачили. А чего раскулачивать – у нас всего корова да лошадь были. Отобрали. Отец отказался в колхоз идти, пошел на завод работать. Арестовали его в 1937 году, потом расстреляли. Мы всей семьей в Осташинский к деду переехали. Всегда голытьбой были, хлеб да вода – вся еда. Только земля и кормила. Куда ж я ее, матушку, теперь брошу? Она и кормит, и одевает. В войну не воевал – мал был. Отправили в Бологое на железнодорожную станцию работать. После войны моряком на Балтийском флоте служил. У берегов Норвегии мины высматривали и взрывали, глаз с тех пор острый. Потом обратно в Осташинский приехал. Когда хорошо жили, так это при Хрущеве: все дешевое было. Дом построил, баню каменную рядом. Вон, видите, стена кирпичная торчит – это то, что от моей бани осталось. Когда начали рушить поселок, несогласных на переезд за руки вытаскивали на улицу. Мой дом тоже разрушили, живу теперь у соседа-москвича. Он за охрану жилья меня пустил и клочок земли дал, сам только летом приезжает. Мои – жена и сын – в город переселились, я не согласился. Что мне там делать? Родные меня иногда навещают, а я уж туда ни ногой.
Удаленность от городской инфраструктуры накладывает отпечаток на всю местную жизнь. Ходит – сколь бы далеко ни было – дед Саша исключительно пешком. Обыденная, казалось бы, вещь – дойти до магазина и обратно – превращается для него в целое путешествие. Идет до завода «Холодмаш»: там продовольственный склад есть и можно купить продукты подешевле. Такие марафонские дистанции для деда Саши – дело привычное. Раньше приходилось каждый день отмахивать по десять – двадцать километров, чтобы поспеть вовремя на работу. Вот и сейчас всякий общественный транспорт дед Саша отрицает.
Близости кладбища и одиночества он не боится. Говорит, что многие деревни находятся вблизи кладбищ. Никаких эпидемий от этого пока еще не случалось.
– А как же на фронте? Воду вместе с кровью пили. Никто от этого не умер. Мы раньше воду из местного пруда брали – вскипятишь, и можно пить. Потом колонку нам поставили. Страшно ли жить рядом с кладбищем? Не думал никогда. Чего здесь страшного? Люди, они гораздо страшнее всяких мертвецов бывают. Какое-то время постоянно лазали по домам. Несколько раз поджечь нас хотели, мы вовремя замечали.
Жилье в стороне от городского шума деду Саше нравится. Да и не может он без земли. Копошится потихоньку – землю вскапывает, по хозяйству управляется. Потому, наверное, не болеет – времени на болячки нет. Да и «скорую» вызвать в местных условиях вряд ли удастся. Есть у деда Саши стопроцентный секрет здоровья – «работать надо больше, от труда еще никто не умирал». С упорством продолжает выращивать немудреный урожай, которого хватает и на семью сына. Даже местная администрация отстала от упрямого старика. Что до кладбища, так оно, конечно, тоже еще подождет.
Марина НИКИТИНА.